- Вот заехал попрощаться, Александр Васильевич, - сказал Гришин, поздоровавшись. Он сел к нему на койку. - Спасибо тебе за все, что ты сделал для дивизии. Выздоравливай, береги себя. После госпиталя у тебя другое назначение будет, слышал я разговор, что нужен человек с боевым опытом, начальник армейских курсов младших лейтенантов. Я рекомендовал тебя. Да, и самое главное: готовь шпалу, майора тебе присвоили, и дырочку для ордена Красного Знамени можешь провинтить.
- Спасибо, товарищ генерал, Иван Тихонович, - сказал Шапошников, стараясь запомнить лицо Гришина в эти минуты. Он невольно посмотрел и ему на грудь: рядом с орденом Красной Звезды, полученной еще в 40-м году, появилась новенькая медаль "За отвагу".
"Что ж, командиру дивизии и за столько трудов... Скупо..." - подумал Шапошников.32
- После войны напишешь мемуары, как мы воевали, - улыбнувшись, сказал Гришин. - Честнее тебя никто не расскажет.
- Да, я иногда думаю: как мы все это выдержали... Мемуары... Для этого нужен божий дар, да и правду писать - никто не поверит, а неправду не стоит и писать, - тихо сказал Шапошников.
Когда Гришин уехал, лейтенант Вольхин, койка которого стояла теперь рядом, спросил Шапошникова:
- Он в нашей армии теперь будет начальником штаба?
- Нет, в соседней. Хотя, думаю, и эта должность для него будет недолгой. Он давно готовый командующий армией. Собственно, еще в сороковом его на дивизию ставили для стажировки, не более, и если бы не окружения одно за другим, он бы еще в начале войны стал бы командующим армией.
- А вы давно его знаете? - спросил Вольхин.
- Много лет. Пройдено и пережито с ним было немало, - ответил, задумавшись, Шапошников. - Человек он сильный, большого военного таланта, сложный. Хотя он меня и расстрелять грозился и два раза на верную смерть посылал, плохого о нем ничего не могу сказать.
Гришин, когда вошел в палату, узнал, конечно, и Вольхина, поздоровался со всеми, лежавшими в палате, но Вольхин по его цепкому взгляду понял, что Гришин его узнал, хотя близко им за все время войны и приходилось встречаться два-три раза. Конечно, и положение у них было разное, и звания, да и откуда бы Гришину знать, что этот худющий лейтенант через семь лет встретится ему в Германии с погонами генерал-майора...
Вольхин с Шапошниковым лежали рядом несколько дней и почти все время у них уходило на разговоры, причем не на обычную болтовню выздоравливающих раненых, - они разбирали подробно ход боев полка всего периода с начала войны. Шапошников неплохо ориентировался в действиях дивизии и их армии в целом, поэтому такие беседы были вдвойне интересней.
Шапошникову нравился этот молодой лейтенант. Пытливый, с острым умом, жадный до военных знаний. Вольхин и сам чувствовал, что все его знания военного дела после долгих разговоров с Шапошниковым постепенно приобретают какую-то стройную систему. Шапошникову, когда он рассказывал, самому нравилось вспоминать тактические подробности боев, он чувствовал, что его рассказы ложатся на благодатную почву. И Вольхин в этих беседах быстро полюбил штабное дело, четкую красоту схем, их логичность.
До госпиталя он, в недавнем прошлом учитель математики, слабо разбирался в военной терминологии, Шапошников тактично его поправлял, если тот говорил неправильным с точки зрения военного языком: "Уши режет. Запомните, военный язык такой же четкий, как математический".
Вольхин теперь интересовался и деталями штабной службы. Особенно его интересовала работа оператора. По прошедшим боям тренировался составлять боевые донесения и приказы в масштабе полка, а то и дивизии, вникал в схемы боевых порядков, которые составлял для него Шапошников. Все это оказалось настолько интересным, что и на войну Вольхин стал смотреть теперь несколько иными глазами: это не только стрельба, но и кропотливый труд в штабах, где требуется высокая культура. Раньше он, считавший себя окопником, относился к штабникам с некоторым презрением, но после бесед с Шапошниковым понял, что успех боя зависит, прежде всего, от хорошей работы штаба.
- Возьмем первые бои дивизии, под Чаусами, - начал говорить Шапошников, - Может быть, мне и нельзя судить о работе штаба корпуса, но все-таки: почему корпус, такая сильная оперативная единица, так и не сыграл по-настоящему там своей роли? Конечно, большая беда, что немцы сорвали сосредоточение, в бой шли прямо с эшелонов, но многое зависело и от того, как штаб корпуса сумеет распорядиться наличными силами. А он год как сформирован, но ни разу не проводил штабных учений. Люди даже плохо знали друг друга. Штаб есть, но не сколочен, механизм работы как следует не отлажен. Другое дело - штаб нашей дивизии. Условия - тяжелейшие, на острие удара сильнейшей группировки противника все лето и осень. А дивизия жива, управление не терялось, исключая, конечно, брянское окружение.
"А штаб нашего полка, - невольно подумал Вольхин, - Как это Шапошников так умеет подбирать и готовить людей, что все знают свое дело и столько времени держатся вместе. В двух других полках люди в штабах за это время терялись по несколько раз.
- Плохо, конечно, что до войны мы не отрабатывали такие вопросы, как выход из окружения и отход, - продолжал Шапошников, - да и после финской войны у многих появилась боязнь охватов и окружений.
- Разве на финской нас окружали? - удивился Вольхин.
- Я имею в виду бои мелких подразделений, такие случаи были. Люди боялись остаться без связи, боялись плена, и не столько потому, что зверств боялись - последующего суда своих. Многих летчиков, попавших в плен, после войны судили за измену Родине. И сейчас многие боялись окружения, поэтому нередко отступали тогда, когда еще можно было сражаться.
- А помните Милославичи? Я все хочу вас спросить, почему мы тогда атаковали только в лоб? Неужели нельзя было обойти лесом, с правого фланга?
- Там сидел батальон немцев с пулеметами и танками, ждали нас специально.
- Вообще, Александр Васильевич, мне эти бои представляются неоправданно тяжелыми.
- В смысле потерь? Да, потери тогда были невосполнимые. Лучшие кадры, наиболее обученных и храбрых мы потеряли именно под Милославичами.
- Как вспомню эти атаки... Поле - как стол, укрывались лопаткой. Вольхин со злостью кусал губы. - Таких парней там потеряли ни за что...
- Вы поймите, что это же не инициатива Гришина - взять Милославичи любой ценой. И на него сверху давили. А командир корпуса, видимо, боялся не выполнить приказ, он же недавно из заключения пришел. Потом, знаю, наш удар по времени совпал с действиями двух наших армейских групп, наступавших на Смоленск. Все-таки мы большие силы противника тогда к себе приковали. Наш корпус притянул на себя до четырех дивизий противника, а одна наша - две немецкие. И вспомните, как немцы тогда дрались...
- Да, с редким остервенением, иной раз как в деревенской драке, хотели нам что-то доказать...
- Мне Гришин потом говорил, что эта седьмая пехотная дивизия у немцев особая: в ней еще в ту войну Гитлер служил, а командовал ей одно время генерал Гальдер, начальник Генштаба.
- А что вы думаете о последствиях тех боев за Милославичи в большом масштабе? Мне кажется, что корень киевской катастрофы растет оттуда, спросил Вольхин.
- Это не совсем так. Да, если бы наша дивизия не была настолько измотана и обескровлена в тех боях, то Гудериану или бы вообще не удалось тогда пробиться на Унечу - Стародуб, или он прошел бы этот путь с гораздо большими потерями и за большее время.
- А так получается, что мы тащили Гудериана за собой на хвосте.
- Ну, это неправильно. Да и не только вина нашей дивизии, если можно назвать это виной, что пустили Гудериана так далеко. Мы-то как раз и воевали лучше многих. Когда полк использовался правильно, то задачу он всегда выполнял.
- А последние бои на Березуйке, как вы их оцениваете?
- С оперативной точки зрения мне трудно судить, кругозор у меня не фронтовой, но думаю, что бои эти неудачны по следующим причинам: слабое техническое обеспечение, недооценка сил противника и плохо обученное пополнение. "Ура!" не заменит снарядов, а выучка - энтузиазма.