— Конечно, я думаю, что он был счастлив, — сказал Мендоса. — А почему вы об этом говорите, Алехандро?

— Потому, что счастье люди и в самом деле понимают по-разному. Но тот, татуированный, хотел быть счастливым для себя. Ведь не станет же он ходить голым по улице и показывать свои семьсот картинок, да и кому от них польза вообще? А Мартинес сделал доброе дело и для жителей Сант-Яго, и для нас с вами. Вот мы сидим тут и радуемся, видя эту красоту, и хоть сам он давно умер, а его вспоминают с благодарностью. По-моему, вот так надо понимать счастье.

— Как именно? — настороженно спросил Мендоса.

— А вот так, чтоб твое счастье было счастьем для людей. Иначе это будет свинство, а не счастье, — довольно резко пояснял я.

Мендоса долго думал, потягивая чилийское вино, кисловатое и душистое.

— Нет! — сказал он наконец. — Нет, Алехандро, я с вами не согласен. Это — счастье для великих людей. А что же делать простым людям? Они не могут осчастливить других. Разве из-за этого нужно отказываться от своего маленького счастья? Оно ведь так редко встречается в жизни! — И опять в его голосе прозвучала тоска и горечь.

— А если б вы были богаты, Луис, сделали бы вы что-нибудь такое, как Мартинес? — спросил я. — Что-нибудь большое?

— Если б я был богатым! Но я никогда еще не был богатым и не знаю, как чувствует себя человек, если у него много денег, — Мендоса мечтательно прищурился. — Но на большие дела нужен ум, фантазия, размах… А я — человек простой. Может быть, я просто жил бы в свое удовольствие, хорошо одевался бы, ел изысканные блюда, пил дорогие вина…

— А что же вы не упоминаете о женщинах, Луис? — несколько ехидно спросил я. Меня, признаться, злили взгляды, которые Мендоса бросал на Машу. В этот день мы гуляли втроем по городу, и Мендоса так много говорил о красоте «смелой русской сеньориты», что Маша совсем растерялась. Она сказала, что ее ждет Этель, и ушла. Я потом заметил Мендосе, что у нас не принято так вести себя с женщиной, а тем более — в присутствии ее жениха.

— Разве у вас ревнуют? — натянуто усмехнулся Мендоса. — А мне казалось, что в вашей стране живут ангелы… Но, простите, Алехандро, я не хочу шутить. Конечно, я слишком открыто выражал свой восторг. Но ведь женщинам это приятно! А добиваться любви сеньориты Марии… вы же сами понимаете, я не смею! И поэтому я думал, что вы не обидитесь.

Он сказал это так, словно был уверен: если б не я, он бы добился ее любви! Меня эта самоуверенность, конечно, разозлила. Поэтому я и спросил его о женщинах.

Мендоса заговорщически подмигнул мне в ответ и рассмеялся.

— О, деньги дают все! — с простодушным восторгом сказал он. — И женщин, и друзей… все!

— Женщин — да. Любовь — нет. Дружбу — тоже нет, — сказал я.

— О, вы еще мальчик! — возразил Мендоса. — А, по-вашему, любовь и дружба возможны в грязной хижине инкилино или каменных норах бедняков Вальпараисо? Нет, нет, Алехандро, любовь — дорогая вещь.

— Согласен, только цена ей не в деньгах, — ответил я, и Мендоса покачал головой.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В Сант-Яго нас ждали интересные новости. Нам сообщали из Москвы, что с пластинками дело обстоит сложнее, чем показалось сначала. На той же самой пластинке, где проступила карта с изображением Кордильер, возникло другое изображение. И опять не удалось до конца выяснить, при каких условиях это получается: пластинку, ввиду ее уникальности, испытывали очень осторожно, боясь причинить ей непоправимый вред — ведь материал-то, из которого она сделана, и его свойства нашим специалистам неизвестны!

Но так или иначе, а в каких-то особых условиях, эта пластинка, находясь в электромагнитном поле, раскрыла еще одну свою тайну: не удалось полностью выяснить, как это получалось, но на ней стали исчезать светящиеся контуры Кордильер и океанского побережья, а на их месте проступили контуры другой горной страны, уже не прилегающей к морю. Новая карта держалась недолго, но ее успели сфотографировать; географы установили, что это — непальские Гималаи. Светящаяся точка находится в Соло-Кхумбу, невдалеке от ледопада Кхумбу.

Сначала меня (да и всех, кажется) это известие ошеломило. Неужели там было еще одно место высадки, а мы об этом не знали?

Но Соловьев, внимательно изучавший карту, сказал:

— Да ведь это и есть тот самый исчезнувший храм! Недалеко от ледопада! Это, кстати, показывает, до чего приблизительны карты наших гостей. Хотел бы я знать, для чего им понадобились эти карты с такими неточными сведениями? Мы на своей планете никак не можем разыскать по их картам, где они высадились. А они что же, рассчитывали найти друг друга? Впрочем, может быть, это примерное указание, куда они будут направлять свой путь? Если так, то плохи наши дела! Эти расчеты поневоле должны быть очень несовершенными.

— Почему? — заспорил Осборн; он обижался за небесных гостей так живо, будто они приходились ему ближайшими родственниками. — А, может быть, у них были возможности управлять космическим кораблем с абсолютной точностью?

— Тогда почему же они не указали на картах более точно места предполагаемой высадки? — спросил Соловьев. — Но не будем спорить — это бесполезно: мы слишком мало знаем, чтоб утверждать что-нибудь с уверенностью. Давайте установим твердо только один факт, теперь уже несомненный, — светящиеся точки действительно означают места высадки, как мы и предполагали.

— Да, да, конечно, это же очень важно! — обрадовался Осборн. — Но как быть теперь с планом Мендосы? Ведь его тайник не обозначен на пластинке? Может быть, нам надо ждать в Сант-Яго, пока не расшифруют пластинку до конца? Ведь космических кораблей могло быть много! Может быть, засветится еще какая-нибудь точка?

— Да, и не исключена возможность, что эта точка засветится как раз в том месте, на которое указывал Мендоса! — возразил Соловьев. — А кто знает, когда удастся добиться нового успеха с пластинкой? С того вечера, когда проступило первое изображение, прошло больше трех месяцев. Мы не можем так долго бездействовать. Я предлагаю идти в горы по маршруту Мендосы.

На этот раз Мак-Кинли был согласен с Соловьевым. Я тоже ратовал за немедленное выступление. Я был уверен, что Мендоса не ошибается — ведь все данные говорили за это! Теперь возвращаюсь к дневнику:

«1 января. Вчера мы выпили коньяку: встречали Новый год высоко среди красных скал и каменных россыпей в горах. Мендоса ведет нас уверенно, но волнуется так, что жалко смотреть. Он исхудал, осунулся, запавшие глава лихорадочно блестят.

— Луис, будьте поспокойнее! — уговариваю я его. — Вы же сами говорите, что дорога предстоит трудная… а в таком состоянии идти нельзя.

— Ничего, я выдержу! — сквозь зубы отвечает Мендоса. Впереди — счастье, Алехандро, счастье, впереди — все мои мечты и надежды!

Меня это лихорадочное возбуждение пугает. Ну а что, если мы там все-таки ничего не найдем? Для всех нас это будет еще одним ударом, но у нас останутся надежды, а Мендоса, как я понимаю, будет совершенно убит. Я всерьез опасаюсь каких-нибудь отчаянных поступков с его стороны. На него вдобавок очень действуют воспоминания. Он показал мне место на узком каменном карнизе над рекой, где немец хотел его убить и сам свалился в пропасть. А на следующий день сказал:

«Вот тут упал швейцарец. Немец лежал на этом выступе и резал веревку. Какое у него было лицо, Алехандро! Холодное, как у дьявола, и губы мертвые, синие».

Картина впечатляющая. Но губы у немца могли посинеть и от холода: тут все время дует пронизывающий ветер и вообще адски холодно, только что снега нет. Впрочем, снега вершин слепят глаза, точно они в двух шагах от нас, и мы носим темные очки. А как раз сейчас начал хлестать дождь с ледяной крупой. Надо прятать дневник. Проклятая пуна!

3 декабря. Осборну совсем плохо, его мучают головные боли и тяжелая одышка. Это опять горная болезнь. Все мы на ночь принимаем снотворное — иначе не заснешь от сердцебиения и удушья.