И тем не менее думаю, что тетя Аня отчасти смотрела на меня так, как испокон веку смотрели люди на юных отпрысков, т.е. как на свое продолжение. Думаю также, что я утолял ее материнскую тоску по сыну, надежда встретиться с которым, что ни день, становилась все призрачнее, пока не была окончательно убита сухой справкой о его посмертной реабилитации (всегда, как только я вспоминаю об этом, я неожиданно для самого себя произношу сквозь зубы "ах сволочи!").

Но продолжим об Анне Васильевне и ее тогдашней жизни в Рыбинске насколько она мне была известна, разумеется. На этом относительно свободном ее участке, продлившемся с зимы 47-го по декабрь 49-го, я проводил в Рыбинске-Щербакове все каникулярные перерывы школьных занятий и летом и зимой. Как ни гадок я был, но тем не менее тете Ане удавалось в той или иной степени вовлечь меня в необходимые для жизнеобеспечения действия, как-то: стояние в очередях за хлебом - а это выходы из дому часов в пять утра, номера на ладошках, выстаивание по нескольку часов на улице и проникновение в уплотнившейся до опасного предела толпе к желанному прилавку, откуда идешь с вожделенными теплыми буханками и жуешь законно причитающийся тебе довесок. Помню также натаскивание воды из уличной колонки, уборку нашей "квартиры", чистку картошки и некоторые другие дела, которые были вменены мне в обязанности, но я их, увы, не всегда исправно выполнял. Очереди за хлебом со временем стали для меня привлекательны, так как там удавалось встретиться и какое-то время провести с глазу на глаз, если не учитывать очередь, с девочкой Ниной. Остальное исполнялось с меньшей охотой, но все-таки исполнялось.

Бывало, что тетя Аня уезжала из города в недалекие окрестные леса за грибами и забирала меня с собой. Эти путешествия очень любили мы оба, причем, говоря о себе, мне следовало бы добавить "даже я", так как в этих поездках - так по крайней мере мне казалось - я представал перед моим внешним миром, т.е. перед Юркой, Витькой и другими, как лицо явно зависимое - этакий маменькин сынок, которому что родители ни скажут, то он немедленно и исполняет. Словом, при планировании поездок я умудрялся покочевряжиться и попортить этот и сам по себе приятный процесс, пытаясь продемонстрировать тете Ане свою невероятную занятость и самостоятельность. Тетя Аня имела хороший воспитательский опыт, достаточное терпение и способность договориться с тем, кого в те мгновения я являл собой. Она прекрасно понимала все то, что я теперь так многословно объясняю, в том числе предугадывала и удовольствие, которое я несколькими часами позже получу от поездки, и - мы ехали.

Проще всего для этого было сесть на небольшой катерок, и пожалуйста, хочешь - двигайся вверх, а хочешь - вниз по течению. Мы облюбовали местечко примерно в часе-полутора хода вниз по течению от Рыбинска, называлось оно Горелая гряда. Пока до него доедешь, уже можно было получить кучу удовольствий: тетя Аня садилась где-нибудь и покуривала, наслаждаясь ощущением покоя и свободы; я любил встать на самом носу, где имелась небольшая мачта, и, держась за нее, следить, как нос кораблика бесшумно вспарывает прозрачную тогда волжскую воду и как она поднимается блестящим стеклянным валом, а затем распадается на клокочущие пенистые буруны.

Вот и маленькая пристань Горелой гряды, неожиданная тишина с исчезающим вдали клекотом уходящего катерка, влажный слежавшийся песок волжского берега и тепло, особенно явственное после долгого встречного ветра. Некоторое время можно побродить по бережку, чтобы привыкнуть к смене городского пейзажа, хотя он и был всего лишь рыбинским, на почти тогда не поврежденную природу, - контраст все равно был достаточно сильный. В песке отыскиваются преинтересные вещи: "чертовы пальцы", камушки с отпечатками раковин древних жителей этих мест, какие-то белемниты и аммониты и т.д. После получасового гуляния - эх-да-по-песочечку - идем в лес. Лес был целью нашего путешествия, и поэтому там мы бродили подолгу: во-первых, это приятно само по себе, а во-вторых, грибов - раз уж приехали - надо набрать побольше, так как они существенно дополняли наше небогатое меню. Главной задачей было не заблудиться и не опоздать к обратному катеру, потому что в противном случае нам грозила ночевка на пустынном берегу Горелой гряды. Примерно в тех же, кстати, местах позже располагался пионерлагерь, в котором Анна Васильевна летом 1958 г., т.е. уже в следующей серии своей рыбинской жизни, работала в качестве руководителя кружка "Умелые руки".

Один из приездов в Рыбинск запомнился мне неслыханной в те времена роскошью: переезд совершался не поездом, а на громадном теплоходе "Иосиф Сталин", где Тюля, одержавшая победу в тяжбе с Детгизом, закупила на свалившиеся на нее довольно крупные деньги целую каюту. (Деньги эти после как будто бы судебного разбирательства были выплачены за переиздание книжки Б.С. Житкова "Что я видел", целиком оформленной Еленой Васильевной, причем роль множества выполненных ею иллюстраций в этой книге оказалась столь значительна, что, по моему мнению, работа художника скорее походила на соавторство.) Итак, путешественников было четверо, а именно: сама Тюля, моя сестра Оля Ольшевская, уже упомянутая выше Наташа Шапошникова и я. Все было невероятно романтично для 11-12-летних ребят: и возможность обегать внушительные пространства "Иосифа Сталина", и бесшумно меняющаяся за бортом панорама - то в виде ленты скромных примосковских берегов канала им. Москвы, то причудливых конфигураций Московского моря, в которых местами вдруг виделось нечто зловещее, следы казни, совершенной над кипевшей здесь жизнью - теперь она была представлена только выступающими из воды безмолвными церковными главами, а то и всамделишными морскими далями Рыбинского моря. А чего стоили вечера, когда на будто бы неподвижном веерном узоре, исходившем от носа нашего высокородного лайнера, змеилась желтая лунная дорожка и мы, овеваемые ровным встречным потоком еще не остывшего воздуха, голосами, приглушенными из-за сознания чрезвычайности ситуации, обсуждали сегодняшние впечатления, а также то "завтра", которое ожидалось действительно завтра. В физические слова по причине неумения и краткости собственной истории вкладывалось только то, что было не далее чем ход вперед. В душе же за обсуждаемым "завтра" выстраивалась длинная вереница множества таинственных и заманчивых "завтра", и конца у нее - казалось, точно - не было!

Нет - замечу я попутно, - несчастливого детства не бывает! Все равно когда-то, на самых первых порах мир открывается впервые. Как бы ни был он плох и страшен для тех, кому есть с чем сравнивать, все равно череда открытий, неизбежных для маленького человека, память которого еще не обременена знанием, сама по себе уже является счастьем независимо от характера открытий.

Панорама забытого за зиму Рыбинска была развернута перед нами, начиная с его заводских предместий и вереницы грузовых причалов и кончая дебаркадером пассажирского, достойного намотать на свои тумбы причальные концы "Иосифа Сталина". Я чувствовал себя старожилом и взахлеб комментировал все это Оле и Наташе, для пущей важности пробуя призабытые навыки приволжского оканья. Оля в этот единственный свой приезд в Рыбинск пробыла там очень недолго, а Наташа успела перезнакомиться со всей тамошней командой, т.е. с Юркой и Витькой. У меня хранится фотография четверки подростковых рожиц, самыми малохольными среди которых выглядят именно моя и Наташина.

После Наташиного отъезда мальчишеская жизнь раскрутилась неостановимо улица и Юркин двор совершенно меня поглотили, так что исчезло всякое представление обо всем, выходившем за рамки моих не сказать чтобы высокодуховных интересов. Появлялся какой-то щеночек по имени Топка, добытый мной и Юркой в парное владение, поскольку мы определенно чувствовали, что жизни наши чем дальше, тем труднее становятся разделимы. Принесенный домой Топка был безо всякого восторга встречен весьма трезво мыслящей тетей Аней, которая не оставила у меня и тени сомнений в том, что мое соучастие в обладании собакой останется чисто номинальным. Я рыдал, объясняя ей, что дороже Топки у меня на данный момент никого нет, если, конечно, не считать Юрку. Одним из козырных, на мой взгляд, аргументов был вопрос чести - ведь я же обещал Юрке, а как можно нарушать обещание, данное товарищу! Все это произносилось с должным надрывом, со слезой, которой полагалось бы скатиться по-мужски скупо, слезы же лились обильно, со всхлипами и судорожными вздохами. А как еще прикажете рыдать двенадцатилетнему пацану, который полюбил щенка и как живое существо, и как символ вечной дружбы? Была также и загадочная для меня теперь пороховая эпопея. Порох мы умудрялись красть в одном из железнодорожных вагонов, причем как именно это делалось - убейте меня, не помню! Стоял этот вагон или вагоны на маневровых привокзальных путях, и наша мальчишечья стая рассыпалась окрест него. По существу, эти хищения выполнялись достаточно грамотно, с организацией множества разведывательных вылазок, с расстановкой охранительных постов, называвшихся "стой здесь на атасе", с передвижением ползком и т.д. Собственно кража поручалась самым ловким и крепким ребятам, в число которых я войти никак не мог - меня оставляли где-нибудь на атасе, что не мешало мне переживать всю операцию с сердцебиением и уверенностью, что без меня она не состоялась бы.