Когда я думаю о трагедии детства тoго времени, мне приходит на память котенок, замеченный одним из героев книги Гроссмана "Жизнь и судьба": Сталинград 42-го, вокруг кромешный ад, а тощенькое существо, понятия не имеющее о том, что жить можно и по-другому, потягивается среди военных обломков, что-то обнюхивает, потряхивает лапками и вообще ведет свою коротенькую, полную обыденности жизнь. В сущности, он обречен: мало того, что есть все равно уже нечего, где-то уже готовят снаряд, бомбу, мину, танк - да мало ли что еще, чтобы превратить этот крохотный комочек плоти в ничто. Ощущение жуткое, но для самого котика другой жизни и не существует.
Словом, так или иначе, внезапное выпадение тети Ани из оборота моей нашей - жизни я не воспринял как катастрофу, что было бы неизбежно, если бы жизнь проходила в человеческих условиях со стабильными связями и привязанностями или хотя бы в условиях, когда близким людям можно сказать то, о чем на самом-то деле следовало кричать. Замечу, кстати, что разрушение дружеских, родственных или каких угодно других связей стало к тому времени обычным для меня делом: в конце концов, именно так пропали для меня мои родители, о гибели которых я узнал не сразу и как-то постепенно; так же исчезло из поля моего зрения семейство Лебедевых-Юрьевых, у которых я прожил на заводской окраине Иванова почти весь 42-й год и успел накрепко привязаться к ним, а мать этого семейства, Нину Дмитриевну Юрьеву, полюбил всей душой. Потом, уже в Москве, были другие семьи, к которым вынуждена была подселять меня Тюля, пока ей не удалось довести квартиру на Плющихе до состояния элементарной пригодности для содержания в ней того дохловатого существа, которым, увы, был я.
И каждый раз потребность в любви пускала в моей душе очередные ростки: так было и у Сулержицких, у которых я прожил часть 43-го года, и у Шлыковых-Перцевых в 43-44-й годы - всюду я находил себе предмет для обожания. И каждый раз наступал момент, когда наметившиеся было душевные связи обрывались.
Я и в настоящее время ощущаю ущербность своего душевного строя, которую, конечно, можно было бы отнести к разрывам скрытых в генеалогической дали наследственных нитей - мало ли что, действительно, могло там быть! Или сам я таинственными тропами мутаций был выведен на не всегда самому мне нравящийся путь - кто знает, как на самом деле все это обстояло, да и так ли уж необходимо знать это! Время прошло, и мы имеем то, что имеем.
Вместе с тем вряд ли нужно начисто отвергать ту, на мой взгляд, очень важную роль, которую в становлении личности играет стабильность окружающего жизненного порядка. Неизменность внешних обстоятельств - дома, улицы, семейного узора, постоянство присутствия в детской жизни родителей (или хотя бы одного из них) - все это становится тем фундаментом, на котором строится здание будущей личности, если они, эти неизменность и постоянство, имели место. Так вот, именно стабильности - этой составной части миропорядка, позарез необходимой для детского ума, сердца и души, - ее-то как раз и не хватило мне в детстве, и это, боюсь, разрушительным образом сказалось на качестве душевного материала, которым я теперь располагаю. Говорю это без тени кокетства, преследуя исключительно ту цель, чтобы из написанного мной стали по возможности ясны обстоятельства и люди, окружавшие Анну Васильевну, а я составлял существенную часть этого окружения.
Итак, в конце 1949 г. Анну Васильевну арестовали снова. Поскольку об этом периоде ее жизни я знаю только по отдельным рассказам тети Ани нечастым, так как она не любила вспоминать свою тогдашнюю жизнь, проще привести несколько ее писем, которых всего из Енисейска было получено не меньше шести десятков. Вот одно из первых, не датированное в тексте. Штемпель на конверте - 29.10.50.
Дорогая Аленушка, я ничего не могу понять: получила ли ты мое письмо из Ярославской тюрьмы? Я писала тебе и просила приехать ко мне на свидание и не знала, что думать после того, как три месяца от тебя ничего не было. Ты исчезла после проявленного усиленного интереса к моим родственникам. Не буду писать, что я передумала о тебе и Илюше за все эти месяцы. Не получив от тебя ответа, я писала Нине Влад[имировне], которая и привезла мне мои вещи.
Через три недели путешествия я очутилась в Енисейске. Возьми карту и посмотри - комментарии излишни. Сам Енисейск - типичный маленький русский город: река, кругом низкие лесистые берега. Летом мошка, зимой мороз, но пока климат не отличается от средней полосы России. Енисей зеленый, берега у Красноярска высокие и красивые, но чем ниже, тем хуже.
Я не уехала на периферию в качестве лесоруба и осталась в этом культурном центре ввиду своей старости, т[ак] ч[то], видишь, даже эта гадость имеет свои достоинства. На пароходе познакомилась с двумя художниками, один из которых Остап Бендер, с которым я пытаюсь организоваться в художественную мастерскую при Кусткомбинате. Есть кое-какие шансы на довольно жалкую работу, но пока все зыбко. В комнате нас четверо (два мужчины и две женщины). Живем на коммунальных началах, расходуя небольшие общие средства, которые грозят иссякнуть. Заработок может быть не раньше чем через 2-3 недели, и я обратилась к тебе с просьбой помочь мне сейчас. Надеюсь, что потом это будет не нужно. Не знаю, как меня хватит на то, чтобы крутиться и что-то делать, и зачем я все это делаю - сколько можно! Устала я очень и совсем почти не сплю. Не вижу даже снов теперь. В Ярославле видела во сне А.В. [Колчака. - С.И.], который мне сказал: "Вот теперь Вы должны развестись". Я говорю ему - зачем это теперь, какой в этом смысл? И он ответил: "Вы же понимаете, что я иначе не могу". Ну, вот и все.
Пиши мне о себе и об Илюше - вот уже больше года, как я вас видела. Он, наверное, вырос; какие у него увлечения теперь?
Дорогая Леночка, если сможешь, пришли мне кистей, красок масляных и бумаги папиросной цветной и гофрированной - здесь этого нет и очень нужно. Целую тебя и Илюшу, всем привет. Я очень за вас обоих беспокоилась.
Твоя Аня
Мой адрес: Авио [Так в оригинале.], Красноярский край, г. Енисейск, ул. Фефелева, 30, А.В. Книпер-Тимиревой. Писать надо всегда по Авио.
P.S. Посылаю тебе и Илюше свою последнюю карточку, снятую здесь.
А вот письмо, написанное чернилами, но оно лишь эпизод в череде карандашных опусов:
От 20.12.50
Дорогая Аленушка, получила одно за другим твою посылку и письмо с театральной рецензией и фотографиями. Спасибо тебе за все, дорогая. Ради Бога, не разоряйся. Я жалею, что напугала тебя морозами. Пока погода стоит чудесная; тепло, как в московском декабре. Кроме того, даже если и холодно, то моя (твоя) шуба наконец-то нашла себя и свое место - очень, кажется, теплая. Т[ак] ч[то] ты насчет утепления не беспокойся. Керосин пока есть; керосинку (упрощенный не то керогаз, не то отопительная лампа) мы со вздохом - сорок рубликов, не пито, не едено! - таки купили. Дрова покупаются по 50 р. кубометр. Дорого, трудновато с доставкой, но достаем понемногу. Плохо, что приходится топить две печки - плиту и голландку. Квартира - сарай, при возможности переменим (т.е. я и Алекс[андра] Фед[оровна]), но свобода напоминает дачу с протекцией в Завидове, а это, Леночка, очень ценно.
Вот видишь, какое бытовое я тебе пишу письмо в ответ на твое. Сегодня как раз открытие Володиной выставки [Владимир Дмитриев, известный театральный художник, большой друг Анны Васильевны. - C.И.]. Не удивляюсь, что она происходит в Доме Архитектора - потому что для архитекторов напоминание и сравнение с Володей безопасно, кажется, ясно?
Смотрела в кино "Мусоргского"; лучшее - это шаляпинская запись "Скорбит душа", которую поет Мусоргский. Голос совсем не voix de compositeur. Тяжело все же видеть на экране, как человек сочиняет музыку, особенно когда так долго, а музыки-то - кот наплакал!..
Снег здесь валит каждый день, т[ак] ч[то] хозяева должны его отгребать инструментом, который называется "пихло" - чудное слово!
А в общем, Леночка, ты не знаешь, кому на пользу, что я в Енисейске? Ломаю голову и не могу догадаться. До свидания, Леночка, будь здорова, целую тебя. Какие картины продает Мака? Аничка все так же красива? [Макс Бирштейн и его прелестная дочь Анечка. - С.И.]