Самого Лабардана переполняла находившаяся в состоянии постоянного кипения и реконфигурации толпа его собственных идей, отражавших глубоко конструктивное видение мира, причем основу этой конструкции составляла тоже какая-то "его" - вера.

Бессмысленно описывать этих замечательных людей мельком, во-первых, потому, что не о них здесь речь, а во-вторых, если и попытаться сделать это, они сразу потянут на себя строки, абзацы, страницы - объем, поскольку каждый из них как личность замечателен ничуть не меньше, чем Анна Васильевна.

Вот с этой самой супружеской парой мне и посчастливилось погулять по прекрасному городу Ярославлю. В конце 50-х было еще очень далеко до нынешнего возвращения храмов верующим - большинство из них использовались случайными конторами по принципу "кто смел, тот и съел". В прекрасной церкви Ильи Пророка помещался склад животноводческих или мясоторговых информационных стендов с изображением того, что, строго говоря, ровным счетом никому не нужно, - как коров измерять и расчерчивать, чтобы было понятно, где на туше первый сорт, а где второй, как что называется и т.д. И из-за всего этого выглядывали ободранные драгоценные фрески.

Дежурным и необыкновенно приятным пунктом нашего ежедневного расписания стала переправа на противоположный городу берег Волги, катание по детской (или пионерской?) железной дороге со станциями, конечно же, Победа, Мир и т.д., а перед обратной переправой - купание. Татьяна Николаевна при этом демонстрировала свою невероятную плавучесть - она могла безо всяких усилий и каких-либо движений держаться в воде, стоя вертикально и погружаясь в нее не глубже чем по плечи. Ей ничего не стоило лечь на воду, как на постель, и читать книжку, которую она держала в руках, что немедленно напомнило мне картинку из учебника географии насчет Мертвого моря, именно таким лежанием иллюстрировавшую высокую плотность воды. Но тут-то была Волга, в которой можно запросто потонуть... да, кому угодно, но не Татьяне Николаевне!

Вечерами Лабарданы куда-то девались и мы с тетей Аней либо немного гуляли и ужинали каким-нибудь уличным "нарпитом", либо сидели на довольно диких рыбинских спектаклях; она смотрела на них глазами бутафора и отмечала главным образом, что и как смотрится из зала. "Видишь пистолет, это мне Илюшка (имелся в виду уже упоминавшийся Илья Лифшиц) из дерева вырезал. Правда, хорошо?" Пистолеты были нужны на сцене - там по инерции катились унылые "На той стороне", какие-то "Особняки в переулках" и прочая антиимпериалистическая, миролюбивая, разведывательная и контрразведывательная лабуда.

Помню, что заходили мы с ней в гости к жившему тогда в Ярославле Ростиславу Капнисту, брату подружившейся с тетей Аней в Карлаге Марии Ростиславовны Капнист - знаменитая фамилия, уходящая корнями в далекую русскую, а потом и греческую старину (Капносы). Из этого визита я по причине молодого легкомыслия мало что запомнил, кроме, пожалуй, ощущения тесноты и неустроенности жизни графских потомков даже на фоне того, чего я вдосталь навидался к тому времени в разных российских местах и местечках.

Волковский театр Ярославля не раз становился пристанищем для летних гастролей Рыбинского драмтеатра, и Анна Васильевна успела узнать и полюбить этот и вправду красивый город, который мне тогда - да и теперь, пожалуй, чем-то неуловимо напоминал Москву. Этому городу посвящено еe стихотворение, которое так и называется - "Похвала Ярославлю", вот оно:

В тебе смешенье жизни современной

С виденьем незапамятной поры

Побелены простреленные стены,

На древних башнях новые шатры...

Течет река торжественно и важно,

Далекий берег - голубая мгла.

Высокий строй домов многоэтажных

Внезапно прерывают купола.

И, укрываясь липами от пыли,

В пропорциях воздушны и легки,

Хозяев новых мирно приютили

Ампирные твои особняки.

И над твоею задремавшей былью

Закаты разжигают свой костер,

Как будто в небе золотые крылья

Иоанн Предтеча над тобой простер.

Как-то однажды - дело было уже в середине 60-х в Москве - к нам на Плющиху пришел один из многочисленных писателей, пытавшихся собрать с такого реликтового существа, которым для охотников за историческими редкостями была тетя Аня, свой взяток для очередного "прямого и честного" романа о Колчаке. Разговор уже сворачивался, время шло к ночи, каким-то образом речь коснулась поэзии, и писатель признался, что иногда он создает и стихотворные произведения, и прочел нам какой-то образчик своей поэзии. Чуть раньше речь шла и о Ярославле, и тетя Аня сказала: "Вы знаете, и у меня есть стихи: вот, например, одно из них - как раз о Ярославле" - и прочла его. А надо сказать, что при своем скромном внешнем облике Анна Васильевна, как только начинала даже просто говорить о чем-либо, тотчас обнаруживала высокие личностные качества, огромный внутренний потенциал. Здесь же она говорила не просто на общие темы - только что закончился разговор о событиях и людях, составлявших неотъемлемую часть ее жизни, и вот она читала свои стихи, вполне отдавая себе отчет в том, с каким вниманием будут они выслушаны. Короткий гимн Ярославлю был прочитан ею с артистическим блеском, с высочайшим чувством меры (не изменявшим ей, кстати, и в других, совсем нелитературных ситуациях), которое точно модулировало ее как-то сразу сделавшийся более низким голос. Ни единой лишней интонации или нажима, никаких перебивок ритма или "выразительных" пауз, но то чувство, которое побудило ее написать это стихотворение, было передано вполне. Чтение стихотворения стало финальным аккордом в разговоре, и он, надо сказать, был исполнен Анной Васильевной виртуозно. Неожиданно все присутствующие до неловкости ощутили огромное превосходство Анны Васильевны над собеседником, в том числе и он сам. В который раз она овладела ситуацией.

Все, что я говорил до сих пор о послессылочной жизни Анны Васильевны, может произвести впечатление какого-то стойкого улучшения за вычетом некоторых психологических и бытовых неудобств - но ведь они были у всех, а так, что же: работа, друзья, поездки к родственникам - на что особенно-то уж сетовать. Все и так и не так: не забудем, что Анне Васильевне шел седьмой десяток, а она вынуждена была тяжко работать, просто чтобы добывать себе пропитание, так как на получение пенсии рассчитывать не приходилось: лагерная работа в зачет не шла, какие-то случайные заработки во время многочисленных высылок не всегда документировались - поди-ка прояви дальновидность и позаботься о будущей пенсии, когда и тебе и всем остальным совершенно неясно, что с ними произойдет завтра. Кроме того, на Анне Васильевне висели неснятые судимости, не позволявшие надеяться на переезд в Москву, к сестре Елене, жившей на Плющихе, в квартире, которая была довоенным и долагерным домом Анны Васильевны (об этом доме я скажу немного позже - он того заслуживает). Так что благополучие было, как говорится, очень и очень "кажущееся". Чтобы не сочинять характеристик этому далеко не насквозь известному мне периоду жизни Анны Васильевны, приведу несколько ее писем из Рыбинска, который, судя по почтовым штемпелям, превратился из Щербакова в таковой где-то году в 57-58-м [Г. Щербаков с 1946 по 1957 гг].

Вот, в частности, письмо, иллюстрирующее один из этапов переписочной канители, которая долго и безрезультатно тянулась у Анны Васильевны вместе с Тюлей с органами советского правосудия:

Дорогая Леночка, должна тебе сообщить не слишком приятное известие см. прилагаемый документ. Комментарии как будто излишни. Не скажу чтобы была удивлена, но в общем - хватит! - 13 октября 1958 г.

А вот и "прилагаемый документ":

ПРЕЗИДИУМ ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

Отдел по подготовке к рассмотрению ходатайств о помиловании

Москва, Кремль

10 октября 1958 г. ОП-104 гр.

КНИПЕР-ТИМИРЕВОЙ А.В.

Ярославская обл., г. Рыбинск, проспект

Ленина, 17, Рыбинский драмтеатр

Сообщаем, что Ваше ходатайство о снятии судимости отклонено.