Дело обстоит так. В связи со скандалом во Дворце культуры обнаружилось, что среди спортсменов образовалась шайка форменных бандитов, которых теперь и судят, - началась проверка кадров. А тут при перемене паспорта обратили на себя внимание моя двойная фамилия, положение о паспортах и т.д. и т.п. Докопаться при желании нетрудно, как ты понимаешь. А так как люди моей категории всегда и во всем виноваты, вплоть до раздевания граждан на улице, то результат ясен. Из дворца полетели несколько человек. Собственно, я там и не работала - я просто не получила работы. Теперь положение таково: паспорт на свою фамилию я получила, он прописывается. При такой позиции сколько-нибудь сносной работы я не получу и искать ее не следует. Деньги у меня пока есть, т[ак] ч[то] пусть это тебя не тревожит. Пробуем с Н[иной] В[асильевной] делать набойки на "частный сектор" и разную другую дребедень. Но это паллиатив, что-то делать надо. А главное, - не сейчас и не спешно, но уезжать надо. Поэтому я очень прошу тебя написать относительно Суздаля, так как пока иного выхода я не вижу. Меня больше всего угнетает, что я доставляю тебе неприятности, когда у тебя их и так довольно, и я много бы дала, чтобы не быть их причиной. Но что же делать, если ничто меня не берет, - что я за человек, не пойму; от нормального существа давно бы ничего не осталось.

Что-то все сразу на меня навалилось, и даже слова сказать не с кем. Видела я сон: беру телефонную трубку и слышу голос Всевушки [В.К. Книпер, муж Анны Васильевны. - С.И.]: "Аничка, с Леной нехорошо, приезжай". Я еду на мотоциклах, черт знает на чем и все доехать не могу, мотоцикл портится, какие-то лестницы... знаешь, как это бывает во сне.

А тут еще этот старый дуралей и ханжа со своими шарами, черт бы его побрал! В общем, хорошо, посмотрим, что дальше.

Дорогая Леночка, прости меня. Я так тебя люблю и так мучаю, и сейчас это самое горькое. Хотела бы поговорить с тобой, но пока повременю. Одно утешение - на картах тебе хорошо выходит. Напиши мне. Целую тебя и Иленьку. Как Катюша [Е.П. Пешкова. - С.И.], не знаешь?

За открытый этим письмом период рыбинской жизни Анны Васильевны я бывал у нее гораздо реже и короче, чем раньше: по-моему, однажды в Рыбинске в 1959 г. и несколько раз в Ярославле. Оно и не странно: за это время я стал достаточно великовозрастен, чтобы обрасти собственными связями, заботами, обязательствами и, конечно, аттракционами. В 20 с небольшим лет человеку свойственно попадать в ловушки, под сильнейшие соблазны и плутать в лабиринтах, из которых поди-ка выберись. К тому же тетя Аня теперь гораздо чаще сама приезжала в Москву. Вот так, с учетом новой реальности, безо всякого специального обсуждения - "по умолчанию", как говорится на вполне сегодняшнем компьютерном языке, - было как-то само собой принято, что мои приезды - это больше уже не правило, а эпизод.

Приезд в Рыбинск памятен мне восхитительной прогулкой в Горелую гряду. Было в этой поездке и нечто ностальгическое для нас обоих - как-никак десяток лет назад мы частенько здесь бывали, - и свободная ото всего прелесть безмятежного летнего дня, когда и тетя Аня и я - оба мы подчинились плавному течению для нас уже не просто реки - времени, которое как бы само собой разматывало перед нами пейзажи один другого прекраснее и спокойнее, а также наше в них движение. Стоило немного побродить по лесистым холмам, и я, с отвычки захмелев от обильно накислороженного, отмытого сравнительно чистой тогда Волгой и напоенного сосновой хвоей воздуха, свалился на траву и заснул. Тетя Аня в свое удовольствие погуляла окрест, набрала грибов, а потом сочинила стихотворение, такое:

Внизу под обрывом зеленый луг,

Зеленый, как хризолит,

И речка, почти замыкая круг,

По светлым камням бежит.

И сосны шумят, и трава звенит,

И от речки доносится звон,

И на теплой земле твоя юность спит,

Положив под щеку ладонь.

И свет и тень по лицу скользят,

А лоб спокоен и тих,

И что тебе снится - понять нельзя,

Как еще не сложенный стих.

Однажды я словчил и приехал в Ярославль зайцем. Было это следствием безденежья и навеянного им желания сэкономить выданные Тюлей проездные средства - что-то около 60 или, может быть, 100 рублей - естественно, старыми, дореформенными (имеется в виду 10-кратное изменение масштаба в 1961 г.). Что же, на перекладных - Александров, Ростов, Ярославль, с ускользанием от ревизоров в электричке, со спаньем на третьей полке рабочего поезда от Ростова до Ярославля - все мне прекрасно удалось. Приехал я к вечеру и, не зная, где расквартировали Анну Васильевну, переночевал (бр-р!) на скамейке в привокзальном скверике. Наутро отыскал Анну Васильевну через Волковский театр [Драматический театр им. Ф.Г. Волкова в г. Ярославле.], в помещении которого гастролировал в то лето Рыбинский гордрамтеатр. Ей была предоставлена комнатка, снятая театром в небольшом старом домике неподалеку от театра. Дом располагался на прекрасном бульваре, который на поверку оказался вовсе и не бульваром, а просто сквером, зажатым между двумя улицами: Первомайской и Ушинского. Но - так или иначе - эта комбинация улиц и сквера очень просторно и широко лилась от здания Волковского театра к набережной Волги. Каждое утро мы отправлялись завтракать в одно из небольших кафе, стеклянные павильончики которых были там и сям разбросаны по этому квазибульвару. Тетя Аня, разыгрывавшая негодование по поводу моей молодой здоровой худобы, старалась накормить меня посытнее впрок, так как она бывала занята в театре целый день. Я получал шипящую яичницу - ее жарили прямо при нас, две-три сосиски и сливки - побольше, чтобы поправлялся: тете Ане хотелось вернуть меня Тюле в улучшенном виде.

В течение всего дня после этого я был предоставлен самому себе: мог гулять, мог проводить время в театре - бывало и так и этак. Особенно сладкими мои ярославские каникулы стали с приездом туда Лабарданов - так прозывалась у нас семья, состоявшая из художника Владимира Васильевича Стерлигова, его жены Татьяны Николаевны Глебовой и ее сестры Людмилы Николаевны. Приехали, правда, только Татьяна Николаевна и Владимир Васильевич. Татьяна Николаевна и в свои тогдашние "около 60-ти" была очень красива - какие-то особенно чистые просто уложенные седые волосы и под ними спокойное ясное лицо, освещенное громадными голубыми глазами; какова же она была в молодости! Не зря Татьяне Николаевне посвящено стихотворение большого знатока и ценителя женской красоты Николая Олейникова. Приведу это стихотворение (1931) целиком ввиду незаслуженно малой известности автора:

Глебова Татьяна Николаевна! Вы

Не выходите у нас из головы.

Ваша маленькая ручка и Ваш глаз

На различные поступки побуждают нас.

Вы моя действительная статская советница,

Попечительница Харьковского округа!

Пусть протянется от Вас ко мне

Bзаимоотношений лестница,

Обсушите Вы меня, влюбленного и мокрого.

Вы, по-моему, такая интересная,

Как настурция небезызвестная!

И я думаю, что согласятся даже птицы

Целовать твои различные частицы.

Обо мне уж нечего и говорить

Я готов частицы эти с чаем пить...

Для кого Вы - дамочка, для меня - завод,

Потому что обаяния от Вас дымок идет.

Пишу все это и чувствую, что многие или почти все из тех чувств, которые возникали в присутствии Татьяны Николаевны, не передаваемы доступными мне средствами. Пожалуй, главным в ней была не физическая, хотя и совершенно незаурядная красота, а внутренний свет (Боже, до чего банально а как еще!) какого-то Знания, Уверенности или Веры - не знаю, чего именно, сразу привлекавший к ней внимание любого, самого непредвзятого человека. При этом была она спокойна, весела и серьезна, и в то же время явственно ощущался какой-то отблеск, признак, след крывшейся за этой внешней простотой и несоразмерной с нею глубины. Что-то вроде булгаковской "нехорошей квартиры No 50" - вроде бы самой обычной, но - как становилось ясно туда уже проникшим - непостижимо большой для тех физических и геометрических пределов, в которые она вроде бы была вмещена; такой же эффект создает готическая архитектура католических соборов, их неожиданная огромность интерьера, неожиданная именно из-за кажущейся скромности внешних размеров.