Жили в доме люди, которые вольно или невольно оказывались вовлеченными в обычные для тех времен события - кто-то бывал понятым при обысках у нас в квартире (например, родственница В.Ю. Янькова, о нем я уже упоминал, когда говорил об истории дома, Б. Янькова, которая была председателем домкома незавидная по тем временам общественная нагрузочка, Эйдис - отец девочки, с которой я позже играл в плющихинских дворах в казаки-разбойники и в штандер), а кому-то доставались роли посерьезнее. В одной из так называемых уплотненных и ставшей в результате густо коммунальной квартире нашего дома, в комнате, через стенку соседствовавшей с уже упомянутыми Яньковыми, жило семейство Линков, имевшее какие-то немецкие корни, которых они никогда и не скрывали. Младшему сыну Линков - Кириллу - покровительствовал сын Анны Васильевны, Одя. Ясно, что Кирилл боготворил своего восхитительного взрослого товарища (Одя был на несколько лет старше, а разница между 15-летним мальчишкой и 20-летним молодым мужчиной ощущается в юности очень остро), семьи были знакомы, причем и тот и другой часто бывали друг у друга. В 38-м был арестован отец Кирилла - Павел Фердинандович Линк: ему предъявили обвинение в шпионаже в пользу Германии и расстреляли. Жизнь Кирилла тоже сложилась непросто: он был совершенно раздавлен арестом отца и с первого дня войны - совсем еще мальчишкой - рвался на фронт, чтобы "доказать". Наконец ему это удалось, и на протяжении доставшейся ему фронтовой жизни судьба была к нему демонстративно милостива: убивало людей, стоявших или шедших рядом с ним, на нем же не было ни царапины, самое большое - это контузия от разрыва снаряда, который убил трех его сослуживцев, бывших в тот момент поблизости. Уже по окончании войны он попал в Германию, где каким-то образом угодил шофером к Василию Сталину. Однажды он имел неосторожность заглушить мотор поданной к выходу Василия машины, а она возьми да не заведись, когда хозяин уже уселся на ее пружинном кожаном диване. Кирилл вышел и стал крутить заводную ручку, когда вдруг почувствовал удар по спине. Он обернулся и увидел перед собой Василия, державшего в руке хлыст, трость, палку - то, чем он только что огрел Кирилла. Темпераментом Кирилл был не обделен, в руке у него была заводная ручка, и, по-видимому, в выражении его лица появилось нечто такое, что заставило Василия быстренько ретироваться. Эпизод не пришлось даже заминать - ничего и не произошло, - но назавтра Кирилл уже гремел в теплушке на Родину, определенный для работы в строительных частях. Позже, в конце 60-х, он частенько захаживал к нам в гости, и тетя Аня с удовольствием расспрашивала его обо всех обстоятельствах жизни.
Знакомство с семьей Линков было использовано в качестве повода, по которому в марте того же года арестовали и Одю. Уже в мае его расстреляли в самый разгар весны и в природе и в его жизни: 23 года от роду, всем одарен: и умом, и красотой, и талантом. Судите сами: родился 4 октября 1914 г., с 1922 г. жил в Москве, где закончил 24-ю среднюю школу в Хамовниках, затем строительно-конструкторский техникум при ВИСУ и поступил учиться в Архитектурно-конструкторский институт. Одновременно посещал учебный курс в мастерской художника А.С. Кравченко. С начала 30-х, совсем юношей, он уже выполнял художнические работы как по отдельным заказам (сотрудничал в газете "Вечерняя Москва", иллюстрируя отдельные рубрики, оформлял детскую книжку "Киш, сын Киша" по рассказу Дж. Лондона, рисовал сельскохозяйственных животных для учебных пособий), так и в качестве штатного художника Института игрушки в Загорске. Вместе с тем Володя активно работал творчески: ездил в дальние поездки (в 1935 и 1937 гг. - на Каспий в составе научной экспедиции), участвовал в различных выставках (персональная в 1934 г., выставка в здании ВНИИ океанографии в 1935 г. после поездки на Каспий). Его работы получили высокую оценку в профессиональной художественной периодике (журнал "Творчество" No 6 за 1934 г.).
Как уже было сказано, в мае 1938 г. он был расстрелян. Тогда на запрос родственников ответили, как это было принято, коротко и сквозь зубы: "Десять лет без права переписки". Извещение о реабилитации было получено двадцатью годами позже - в 1958 г. - после серии запросов о судьбе В. Тимирева и, соответственно, серии лаконичных и грубоватых отписок. Тон извещения примерно таков: "Отстаньте наконец - реабилитировали мы его, реабилитировали! Посмертно, правда".
В 1983 г. в Доме художника в Москве был проведен вечер, посвященный памяти и творчеству В.С. Тимирева. К этому вечеру там же была подготовлена однодневная выставка Одиных работ; позже его работы многократно участвовали в различных выставках.
После нескольких попыток, предпринятых мной начиная с 1988 г. (когда стало "можно"), КГБ, а затем и МБ России предоставили для ознакомления уголовное дело В.С. Тимирева. Тоненькая папка с несколькими протоколами: арест, обыск, фото фас-профиль (на лице выражение беспомощности, как при падении в бездну), допросы с признанием вины (отлично знаем, как делались такие признания), постановление ОСО - вот и все, что было необходимо, чтобы расстрелять молодого, красивого и талантливого человека.
Дело построено на абсолютно беспочвенном и бездоказательном обвинении в шпионаже. Более того, фамилия Тимирева даже мельком не упомянута в деле якобы завербовавшего его "резидента" П.Ф. Линка. Просмотренные материалы создают отчетливое впечатление, что Одино дело было инициировано каким-то актом, и по сей день оставленным вне доступа, и был это, скорее всего, донос. Построение дела только подкрепило - увы! - и не так небезосновательную уверенность членов семьи в том, что такой донос был.
Биография Володи Тимирева, с одной стороны, стала еще одной иллюстрацией к тому, как большевистская репрессивная машина уничтожала людей, имевших несчастье оказаться в поле ее досягаемости и становившихся поэтому уже как бы и не людьми, а "человеческим материалом". С другой же стороны, его жизнь - жизнь человека яркого и талантливого - оставила свой след в российской культуре в виде сохранившихся работ, многие из которых рассыпаны по музеям в разных городах бывшего СССР - среди них и Пермь, и Нукус, и ГМИИ им. Пушкина в Москве. А ведь было его жизни на земле всего неполных 24 года, но именно таких - молодых, выделяющихся на общем фоне, сконцентрировавших в себе достоинства всей приведшей к их появлению череды предков, именно их - настоящий цвет своего народа - с наибольшим рвением перемалывала большевистская мясорубка.
Итак, жизнь приняла новую окраску: появились новые, "тети-Анины" люди, чаще стали застольные сборы, изменились разговоры. Со многими своими старыми друзьями Анна Васильевна тотчас возобновила отношения - это были семьи Лимчеров, Шестаковых, Середняковых-Шапошниковых, Бирштейнов, Аксельродов, Кривошеиных, а также Василий Иванович Вайнонен, Ирина Николаевна Рогинская, Наталья Никитична Пешкова (Татарская) и, конечно, Екатерина Павловна Пешкова. Постепенно обросла Анна Васильевна и молодыми приятелями, которые подпадали под обаяние ее личности и притягивались к ней с моей и Олиной орбит или с орбит ее друзей. В течение последующих пятнадцати лет, которые Анна Васильевна прожила на Плющихе, собиравшаяся там компания постепенно и неизбежно молодела - время шло, и ее собственным друзьям становилось все сложнее выбираться из дому, кого-то из них не щадили болезни или уносила смерть...
Перемены коснулись всех областей жизни, а наш быт стал просто другим. Вера Семеновна, властвовавшая тогда над нашим хозяйством, занимала теперь свой кухонный пост только во время отъездов тети Ани. Правда, это случалось все реже и реже, так что постепенно Вера Семеновна была вытеснена из сферы хозяйственной деятельности окончательно - из хозяйственной, но не из области дружеских контактов: до самого конца оставалась она близким другом нашего дома.
Отъезды Анны Васильевны, как правило, имели своей причиной финансовую недостаточность. Возможность пополнения тощеватого кошелька время от времени возникала, например, в Рыбинске, где тамошние подруги и сотрудницы Анны Васильевны иногда изыскивали для нее какой-нибудь способ подработки - чаще всего это бывали оформительские работы в кукольном театре или нечто подобное. Позже Анна Васильевна объединилась с Евгенией Захаровной Середняковой на почве изготовления с помощью трафаретов расписных тканей, так называемых "набоек", которые использовались в качестве театральных задников, гобеленов, сырья для изготовления костюмов и т.д., - это был тоже приработок к той небольшой пенсии, которую не без труда удалось ей выхлопотать. Этот момент заслуживает особого внимания, и вот почему. Дело в том, что обычная пенсия по стажу Анне Васильевне не причиталась, так как отсутствовали документы, подтверждавшие наработанный ею и необходимый с точки зрения пенсионного законодательства трудовой стаж. А раз так, единственная возможность предоставить Анне Васильевне хоть какой-то источник существования состояла в выхлопатывании для нее персональной пенсии. В истории семьи имелся соответствующий прецедент: тетка Анны Васильевны, Мария Ильинична Плеске (родная сестра Василия Ильича Сафонова), получала именно персональную пенсию за заслуги брата, так что направление, в котором надлежало предпринимать усилия, было намечено. Слава Богу, тогда, т.е. в 1960 г., еще были живы люди, для которых имя В.И. Сафонова что-то значило и без энциклопедических подсказок. Они - эти люди - и сами составляли славу отечественной музыкальной культуры: Шостакович, Ойстрах, Козловский, Гнесина, Эрдели, Хачатурян, Обухова - не правда ли, в ход были пущены внушительные имена! Результат оказался не вполне адекватен израсходованным силам: Анна Васильевна стала персональным пенсионером республиканского значения с пенсией 45 рублей в месяц - типичная стрельба из пушек по воробьям! Но этот результат все равно был радостен в ситуации, когда на счету каждый рубль, а пенсия - какая угодно - казалась недостижимым счастьем.