Начались почти ежедневные заседания, и с первых же шагов мое положение стало для меня просто непонятным, а вскоре и совершенно невыносимым. Стоило мне сделать какое-либо замечание, как бы невинно и даже вполне естественно оно ни было, чтобы Гр. Витте не ответил мне в самом недопустимом тоне, какого никто давно из нас не слышал в наших собраниях, в особенности такого малочисленного состава людей, давно друг друга знающих и столько лет работавших вместе.

Первые приступы такого непонятного раздражения вызывали полное недоумение со стороны всегда утонченно вежливого и деликатного Гр. Сольского. Он боялся, чтобы я не вспылил и не наговорил Витте неприятностей, и когда первое заседание кончилось, он попросил меня остаться у него, благодарил за мою сдержанность и выразил полное недоумение тому характеру возражений, который так изумлял всех.

Я рассказал ему все, что произошло между мною и Витте с самого его возвращения, упомянул о разговоре с Шиповым и, ссылаясь на нашу давнюю близость, просил его разрешить мне, при первом повторении таких выпадов, обратиться к нему, как к Председателю, с просьбою разрешить мне выйти из состава Совещания, доложивши Государю, что я вынужден сделать это по совершенной невозможности продолжать работу при том настроении враждебной раздраженности, которое проявляется со стороны Гр. Витте.

Сольский просил меня этого не делать, обещал переговорить с Витте наедине и уговорить его сдерживать его несправедливое отношение ко мне. Я не знаю, исполнил ли он данное мне обещание, но практического результата это обещание не имело.

В следующем же заседании столкновение приняло еще более неприличный характер. Помню хорошо его повод. В проекте Гр. Витте стояла между прочим статья, по которой все доклады Министров у Государя должны были происходить не иначе, как в присутствии Председателя Совета Министров и при том условии, чтобы всякий доклад предварительно рассматривался и одобрялся Председателем.

Перед самым заседанием, ко мне подошел Ермолов и заявил, что он станет самым решительным образом возражать против этой статьи и даже останется при особом мнении, спрашивая, присоединяюсь ли я к нему.

Э. В. Фриш, почти всегда старавшейся примирять резкости Витте и искать компромисса при разногласиях, также находил недопустимым ставить {91} доклады Министров в такие неисполнимые условия. Гр. Сольский также сказал нам, что он считает неосторожным создавать такую искусственность и надеется уговорить Витте не настаивать на ней. Обращаясь к Фришу, он сказал, что эта статья вводить в наше законодательство небывалый институт "Великого Визиря", на что едва ли и Государь согласится.

Он прибавил: "вот В. Н. прекрасный случай для Вас возражать Гр. Витте. По крайней мере, на этот раз Вы не останетесь в меньшинстве".

Я тут же заявил, что пришел с твердым намерением возражать, приготовился к этому и прошу только оградить меня от несомненных выходок личного свойства, обещая не дать никакого повода к ним в самом способе заявления моего отрицательного отношения.

Случилось то, что так часто бывало в наших Собраниях. Ермолов был очень слаб в своих возражениях и при первом же окрике Витте просто стушевался, заявивши, что будет голосовать против статьи. Фриш исполнил свое обещание и, несмотря на такие же резкости со стороны Витте, ответил ему очень вескими аргументами, которые еще больше раздражили Витте. Едва сдерживая себя, он предложил высказать свое мнение после всех, прибавивши, что "не сомневается, что многое будет ему высказано другими участниками Совещания; один Министр Финансов чего стоит"!

Во время моих объяснений, продолжавшихся всего несколько минут, так как я коснулся лишь тех аргументов, которых не привели другие, Витте не мог сидеть спокойно на месте, вставал, ходил по комнате закуривал, бросал папироску, опять садился и, наконец, на предложение Гр. Сольского, высказать его заключение, почти истерическим голосом стал возражать всем говорившим и отдал особенную честь мне, сказавши, что немало глупостей слышал он на своем веку, но таких, до которых договорился Министр Финансов он еще не слыхал и сожалеет, что не ведутся стенографические отчеты наших прений, чтобы увековечить такое историческое заседание.

Всегда сдержанный и обычно державший сторону Витте, Гр. Сольский на этот раз не выдержал и, обращаясь ко мне с просьбою оставить оскорбительную выходку Гр. Витте без личного моего возражения, сказал: "Я полагаю, что многие участники нашего Совещания вполне разделяют Ваш взгляд, который выражен не только сдержанно по форме, но и совершенно правильно по существу, так как он сохраняет должную самостоятельность за Министрами, как докладчиками у Государя, и {92} в то же время обеспечивает за правительством должное единство, обязывая всех Министров проводить через Совет Министров все проекты их всеподданнейших докладов, имеющих общее значение и затрагивающих сферу деятельности других ведомств".

Витте замолчал и проговорил только в заключение: "пишите, что хотите, я же знаю, как я поступлю в том случае, если на меня выпадет удовольствие быть Председателем будущего Совета Министров. - У меня будут Министры - мои люди, и их отдельных всеподданнейших докладов я не побоюсь".

Все переглянулись, я не ответил Витте ни одним словом, задержался несколько минут у Гр. Сольского после разъезда и сказал ему, что для меня совершенно очевидно, что как только Витте будет назначен Председателем Совета Министров, - в чем не может быть ни малейшего сомнения, - я немедленно подам в отставку. Сольский опять просил меня этого не делать, ссылаясь на то, что Витте быстро меняет свои отношения и столь же скоро переходит от вражды к дружбе, как и обратно.

Ожидания Гр. Сольского, однако, совершенно не сбылись. Наши встречи продолжались и после этого острого столкновения в той же напряженной атмосфере, и каждая из них приносила только новое обострение.

Я кончил тем, что перестал возражать Витте открыто и заменял мои словесные выступления предложениями письменного изложения новой редакции тех статей, которые вызвали мои возражения. В одних случаях я был поддержан другими участниками Совещания, в других мне приходилось уступать, но споры между мною и Витте прекратились, и наши отношения приняли даже наружно такую форму, что для всех стало ясно, что между нами произошел полный разрыв. Я решил совершенно определенно уйти с моего поста, как только выяснится вопрос о составе нового Совета Министров, и заготовил даже заблаговременно мое письмо к Государю, решивши представить его тотчас же по назначении Витте Председателем Совета Министров. Мое решение окончательно укрепилось вечером 18-го октября, когда мои отношения к Гр. Витте стали совершенно невозможными.

В этот день утром был опубликован знаменитый Манифест 17-го октября, в составлении которого я не только не принимал никакого участия, но даже и ни подозревал о его изготовлении, настолько все это дело велось в тайне от меня и от всех, кто не был привлечен, к нему из числа личных {93} друзей Гр. Витте.

Сольский, конечно, знал о всех перипетиях, предшествовавших изданию Манифеcтa, но очевидно имел в виду не выводить дела за пределы того, что было угодно Витте, а, в частности но отношению ко мне, он был связан явно враждебными ко мне отношениями автора, всего этого предположения.. Насколько я не был в курсе этого дела лучшим доказательством может служить маленький эпизод, относящийся к позднему, почти ночному, часу того же 17-го октября.

У меня долго засиделись в этот вечер только что приехавшие из Парижа банкиры. Утомленный нервною беседою с ними и тревожными впечатлениями целого ряда предыдущих дней, я ушел было к себе в спальную уже около часа ночи, как раздался сильнейший звонок по внутреннему телефону, не включенному в общую телефонную сеть и известному только на главной станции, да немногим близким людям.

Меня вызвала, какая-то "инициативная группа распорядительного Комитета Студентов Политехнического Института", - Институт состоял в ту пору в ведении Министра Финансов - и ни мало не смущаясь тем, что говорящие обращаются ко мне в такой неподходящий час, что и было мною сказано им тотчас же, - спросили меня, подписан ли Государем Манифест, который должен был быть подписан утром и вечером сдан для напечатания.