Поздно вечером 25-го апреля мы сидели дома среди немногих близких людей и рассматривали план нашей новой квартиры на Моховой, которую спешно готовили для нас во время нашего пребывания заграницей, а днем того же числа я получил согласие моего домовладельца на Сергиевской освободить меня от контракта, так как у него нашелся близкий человек, охотно взявший мою квартиру.

Знакомые наши собирались уже было уходить по домам, когда раздался звонок, и мне подали конверт от Танеева и в нем указ о моем назначении Министром Финансов, с приложением церемониала открытия Государем в Зимнем Дворце Государственной Думы и Государственного Совета.

Первым движением моим было позвонить по телефону Горемыкину и спросить его, что все это обозначает, но мне никто на повторные мои звонки не ответил, и я встретился с моим новым председателем совета Министров, как и с моими новыми коллегами, только в Зимнем Дворце, куда мне пришлось таким образом явиться в неожиданном для меня положении Министра Финансов, против всякого моего желания и вопреки надежде моей на то, что эта чаша миновала меня.

Встретившись со мною при входе в тронную залу, Горемыкин, как ни в чем не бывало, просто сказал мне: "Вы, конечно, обвиняете меня в том, что я подвел Вас, обещавши Вам не настаивать перед Государем на Вашем назначении, а на самом деле настоял на этом, пользуясь тем, что я {172} хорошо знаю, насколько Вы преданы Царю и готовы исполнить Его волю.

Государь мне сказал два дня тому назад, что Он согласился освободить Вас от удовольствия идти под расстрел и хочет приберечь Вас для будущего, и спросил меня, почему бы не оставить пока Шипова на Вашей прежней должности".

- "Я ничего не имею против Шипова лично, хотя убежден в том, что ему не справиться в этой новой роли, но нельзя отступать от принятого решения - не оставлять никого из прежнего состава, а другого кандидата у меня положительно нет, и я не вижу, почему нужно оставлять Вас в привилегированном положении, когда я сам был бы только счастлив оставаться там, где я был".

Государь сказал мне на это, - пусть и Владимир Николаевич последует Вашему примеру и - подписал привезенный мною к Нему указ, прибавивши, что если Вам станет невмоготу, то Вы всегда можете впоследствии исполнить Ваше желание вернуться в Государственный Совет".

Всякие дальнейшие разговоры между нами на эту тему были совершенно бесполезны, и мне пришлось занять мое место по правую сторону трона, среди моих новых коллег, которые встретили меня впервые после нашей длинной разлуки, так как никого из них я не видел после моего возвращения из заграницы.

А люди тут были все давно знакомые: Кауфман-Туркестанский, Щегловитов, Стишинский, Шауфус, назначенный Министром Путей Сообщения косвенно по моему указанию, так как при первом моем свидании, Горемыкин спросил меня, кого я считал бы более подходящим для этого места - Инженера ли Шауфуса, или Князя Голицына, Управляющего Экспедицией Заготовления Государственных Бумаг, про которого ему говорят, что он весьма энергичный и дельный человек.

Первого я знал мало, а второго знал хорошо по его службе в Министерстве Финансов и сказал только, что я просто не понимаю, как можно брать в такую пору на ответственную должность человека, хотя бы и архиэнергичного, но не имеющего никакого понятия о деле, которым он никогда не занимался. Этого было достаточно для того, чтобы тут же решить судьбу ведомства Путей Сообщения к моменту образования нового кабинета.

В числе моих новых коллег были и такие, которых я совсем не знал и в частности - новый Обер-Прокурор Святейшего Синода, Князь А. А. Ширинский-Шихматов.

Его политический облик был, однако, настолько хорошо известен, что новый Государственный Контролер Шванебах тут же подошел ко мне и поздравивши меня в привычной ему шутливой форме {173} с тем, что мне "не удалось сбросить с себя хомута, который, вероятно, скоро намнет всем нам не малые мозоли, если даже не свернет кое кому из нас шею", заметил, что ему кажется "как будто бы не совсем понятным состав нового правительства и присутствие в нем не малого количества элементов не слишком нежно расположенных к идее народного представительства и едва ли способных внушить особое к себе доверие со стороны последнего.".

Я успел только ответить ему, что с этой точки зрения, пожалуй, что и все мы принадлежим к тому же разряду, начиная с нашего Председателя, как стали постепенно подходить особы Императорского Дома, и нам пришлось прекратить наш беглый разговор.

Странное впечатление производила в эту минуту тронная Георгиевская зала, и думалось мне, что не видели еще ее стены того зрелища, которое представляла собою толпа собравшихся.

Вся правая половина от трона была заполнена мундирною публикою, членами Государственного Совета и - дальше - Сенатом и Государевою свитою.

По левой стороне, в буквальном смысл слова, толпились члены Государственной Думы и среди них - ничтожное количество людей во фраках и сюртуках, подавляющее же количество их, как будто нарочно, демонстративно занявших первые места, ближайшие к трону, - было составлено из членов Думы в рабочих блузах, рубашках-косоворотках, а за ними толпа крестьян в самых разнообразных костюмах, некоторые в национальных уборах, и масса членов Думы от духовенства.

На первом месте среди этой категории народных представителей особенно выдвигалась фигура человека высокого роста, в рабочей блузе, в высоких смазных сапогах с насмешливым и наглым видом рассматривавшего трон и всех кто окружал его. Это был впоследствии снискавший себе громкую известность своими резкими выступлениями в первой Думе - Онипко, сыгравший потом видную роль в Кронштадском восстании. Я просто не мог отвести моих глаз от него во время чтения Государем Его речи, обращенной к вновь избранным членам Государственной Думы, - таким презрением и злобою дышало это наглое лицо.

Мое впечатление было далеко не единичным. Около меня стоял новый Министр Внутренних Дел П. А. Столыпин, который обернувшись ко мне, сказал мне: "мы с Вами, видимо, поглощены одним и тем же впечатлением, меня не оставляет даже все время мысль о том, нет ли у этого человека бомбы и не произойдет ли тут несчастия. Впрочем, я думаю, что этого опасаться не {174} следует, - это было бы слишком не выгодно для этих господ и слишком было бы ясно, что нам делать в создавшейся обстановке".

Но было и другое, глубоко запавшее мне в душу впечатление, оставившее во мне след, - это впечатление о том, что переживала. Императрица-Мать во время чтения Государем Его тронной речи. Она с трудом сдерживала слезы, переводя глаза с Государя на толпу, почти подступившую к трону, как будто она искала среди этой толпы знакомых лиц, которые успокоили бы ее и разоряли ее тяжелые думы.

Императрица Александра Федоровна стояла рядом с нею, внешне спокойная, но глубоко сосредоточенная, и стоявший около меня Министр Двора Барон Фредерикс после окончания тронной речи, когда все стали выходить, сказал мне по дороге по-французски: "хотел бы я знать, что думала сегодня Императрица А. Ф., но никто, из нас никогда этого не узнает, и только Государю она поверит то, что произошло в ее душе".

Нисколько дней спустя я представлялся обеим Императрицам по случаю моего возвращения в Министерство Финансов. Императрица Александра Федоровна сказала мне только, что она знает, что я просил Государя не назначать меня, и вполне понимает, что у меня слишком много причин не желать этого, но "ведь теперь всем так тяжело, - сказала она, - что всякий должен принести свою жертву и сделать то, что он может".

Совсем иной прием оказала мне Императрица-Мать. Она начала с того, что видела меня во время этого "ужасного приема", как выразилась она, и не может до сих пор успокоиться от того впечатления, которое произвела на нее толпа новых людей, впервые заполнивших дворцовые залы. "Они смотрели на нас, как на своих врагов, и я не могла отвести глаз от некоторых типов, - настолько их лица дышали какою-то непонятною мне ненавистью против нас всех" и спросила меня затем, как я смотрю на возможность работы правительства, с таким составом Думы и почему оказалась в нем такая масса духовенства и притом совершенно никогда не виданного Ею типа "серых батюшек", как выразилась она.