Старый чавандоз опустил голову.
- И ты никогда не простишь Уросу того, что он, а не ты, будет ездить на Дьявольском жеребце, и чтобы усилить свою злобу на него, ты отдал ему коня.
Турсен опустил голову еще ниже.
- А сегодня, не в состоянии отомстить сыну за все это, ты исполосовал плеткой счастливое лицо ребенка.
Турсен сел на место устало и разбито. Это было то, что он тайно желал узнать приглашая к себе старого рассказчика историй? Это и была правда? И внезапно он почувствовал облегчение, потому что этому древнему, мудрому человеку, он мог признаться в своих муках, в своей боли, и своем позоре.
Он взглянул на него и сказал :
- Да, ты прав, Предшественник мира. Но что я могу с этим поделать?
- Состарься, как можно скорее. - ответил Гуарди Гуеджи.
Они замолчали и подошедший дехканин поставил перед ними плов из баранины, сладости из толченого миндаля, изюм, кислое молоко, нарезанный ломтями арбуз и полный чайник чаю.
Гуарди Гуеджи и Турсен смотрели на небо. Было полнолуние. Круг луны вышел из-за горизонта еще до того, как солнце успело полностью зайти. И на одно мгновение они оказались в абсолютном равновесии, одного цвета и одного размера.
Но потом солнце заполыхало красным, луна же подернулась золотом. Она вступила в свои права в царстве ночи, в то время как солнце - тонуло.
Дехканин наклонился к Турсену:
- Плов и чай остынут для нашего гостя.
- Действительно, - согласился Турсен и обратился к Гуарди Гуеджи, Прости мне, Предшественник мира, я был невежлив.
Они принялись за еду и дехканин ушел обратно на кухню.
Еда почему-то не понравилась Турсену и он отодвинул блюдо в сторону.
- Ты заметил, что было на небесах? - осведомился у него Гуарди Гуеджи Ничто в мире не остается в равновесии. Один поднимается, другой опускается.
- Да - ответил Турсен - но завтра утром солнце взойдет снова.
- А кто тебе сказал, что мы не можем поступать так же? - спросил Гуарди Гуеджи.
Полная луна осветила плато на котором они сидели. Позади них, из глинобитного дома беднейшего кишлака Калакчак, зазвучала мелодия в которой соединялись частые удары бубна и жалобно вторящей ему дамбуры.
ДЕНЬ ТРИУМФА
Зазвучали трубы кавалерии. Был ясный, солнечный день, и ветер с покрытых снегом гор приносил прохладу и свежесть. Всюду на равнине Баграми виднелись флаги, знамена и штандарты. Поле было большим и хотя не давало игрокам возможности для многочасовой скачки, как в их родных степях, но зато все они были хорошо видны зрителям.
К северу от равнины, у подножья гор, расположился небольшой кишлак чьи глинобитные дома были только что покрашены в розовый и голубой цвет; на западе - высокая стена ограничивающая поле; на востоке стояли длинные ряды машин самых разнообразных цветов; а на юге, позади дороги - возвышался холм.
Люди были везде и количество их было таким, что можно было легко поверить будто Кабул полностью опустел. Пройдя пешком путь в четыре мили от Кабула до Баграми, большинство из них находились здесь уже с раннего утра. Но народ все прибывал и прибывал. Уставшие за время долгого пути и измученные жаждой, все они рвались к чайханам, построенным специально к этому дню или же толпились возле лавок, где предприимчивые торговцы с самого утра продавали гранаты, арбузы и виноград. Люди побогаче громко звали слуг и те спешили к ним с кальянами. Сегодня все были щедры на деньги.
Напротив холма у дороги, как раз на краю игрового поля, были построены три деревянных павильона. В правом сидели высокопоставленные люди Афганистана: все одетые в европейскую одежду, но в типичных афганских шапках - кула. Левый павильон был предназначен для иностранных гостей. В центральном же, стояло еще пустующее высокое кресло обитое пурпурной тканью - трон шаха.
Афганцы пялились на иностранцев не переставая. И не чужие дипломаты, офицеры и консулы привлекали внимание, а сидящие с ними рядом европейские женщины. Потому что во всей толпе афганцев, собравшихся посмотреть на игру, невозможно было найти ни одного существа женского пола. И с той, и с этой стороны Гиндукуша появление женщины на открытом представлении было немыслимым делом. Даже шахиня не имела такого права.
Трубы зазвучали громче и торжественней. Возле трибун появились два солдата. За собой они тащили большую тушу козла, которую положили в яму недалеко от "круга справедливости", - халлала.
На дороге у павильонов показалась вереница машин. Зазвенело оружие. И толпа разразилась восторженными криками.
Захир Шах, в сопровождении своей свиты, взошел на трибуну и тут же начался парад открывающий Шахское бузкаши.
С северной стороны к шахскому павильону подъехала группа всадников. Впереди три трубача. За ними, на арабском скакуне, молодой офицер, родственник шаха, которому было доверенно проведение игры. Трое судей в зеленых в белую полоску чапанах, из Майманы, Мазари Шарифа и Катагана, а за ними, в отдельной шеренге, появились чавандозы, трижды по двадцать.
Слева, двадцать белых в зеленую полоску рубах - Катагхан. В середине, двадцать кирпично красных курток - Мазари Шариф. С правого края, двадцать коричневых жилетов с белой каракулевой звездой на спине - Маймана.
Урос, одетый как и все, ехал в середине своей команды чавандозов, так как считался лучшим всадником в Маймане, но ему казалось, что он бесконечно от них далек. То, с каким глупым тщеславием скакали сейчас его товарищи, вызывало у него презрение.
"Им достаточно того, что им дали покрасоваться на этом параде, как дрессированным обезьянам. Ну, да, главное поучаствовать и разделить славу со всеми остальными шестьюдесятью игроками. Но если бы я скакал сейчас здесь с кем-нибудь из них только вдвоем, - то и тогда считал бы этого человека лишним."
Стоя, приложив руку к куле из серого каракуля, Захир Шах приветствовал всадников.
На балюстраде прямо перед ним, лежал шахский штандарт, который победитель на один год сможет увезти в свою родную провинцию.
"Он принадлежит мне. - думал Урос.- Мне. Этот трофей, который еще не получал ни один всадник степей"
Захир Шах сел. И первое шахское бузкаши началось.