Не заплачет Мехти-Улия!

Скорбь и смута терзали душу кроткого и богобоязненного Мохаммеда, отца, потерявшего сына, шаха, потерявшего наследника. Он понимал, что это убийство - месть. Мстили не только шахбану, нанеся ей удар в самое сердце. Мстили и ему, шаху... За что? Не ясно ли? Ведь ему не раз давали понять эмиры, предводители соперничающих кланов, - не хотим плясать под дудку твоей самовластной супруги. Тридцать семь вотчин в одном царстве-государстве!.. Часть из них, внешне выказывая послушание перед шахбану, в душе ненавидели ее.

Шаха мучила эта распря. В молитвах он призывал Всевышнего водворить мир среди подданных. Господи, я не в силах примирить и сплотить эти тридцать вотчин... Да, я уступчив, я терпим, предпочитаю миловать, а не казнить... Но ведь и Мехти-Улия не может найти управу ан них... Держава трещит по швам... Вразуми, Господи, неразумных раскольников, братьев, восстающих на братьев...

Но, видимо, честолюбивые устремления "удельных князей" были неистребимы, и даже крутая и скорая на расправу шахбану не могла укротить страсти. Впрочем, она, может, считала, что принцип "разделяй и властвуй" надежнее...

Площадь шумела.

Всяк толковал случившееся на свой лад. Никто не верил, что убогий брадобрей мог сам решиться на такое душегубство.

Кто-то из появившихся городских сановников пытался утихомирить толпу. Деревья вокруг площади, казалось, "обросли" людьми - ребятня, подростки взобрались на них.

Взоры всех устремились к столбовой дороге - там, за городскими воротами заклубилась пыль.

-Едут! - взвился крик.

Вскоре показался гонец на взмыленном коне.

Соскочив с седла, он передал уздечку слуге и устремился к воротам дворца, где его ждал "эшик-агасы" - министр двора.

Конь был загнан, с губ стекала желтоватая пена вперемешку с кровью...

Дворецкий предостерег слугу:

-Парень, смотри, не вздумай напоить коня - погубишь. Выгуливай, пусть поостынет, мошонку облегчит... А уж после дай воду.

На площади воцарилась тишина. Ворота дворца открылись. Показался шах в пурпурной мантии, справа от него - сын Аббас Мирза, слева Хейраниса-бейим.

Прошествовав к помосту, заняли свои места - шах на троне, шахзаде и шахбану - на сиденьях, крытых алым бархатом.

И вот на площадь вступили стражники, ведущие связанного по рукам Рзагулу. Толпа взорвалась криками.

-Будь ты проклят!

-Повесить его!

-Душегуб!

Тщедушный, ледащий Рзагулу, избитый по дороге и сейчас доставаемый плевками и тумаками, являл жалкое зрелище.

Капли крови, сочившиеся с всклокоченной бороды, забрызгали изодранную рубашку.

-Пусть признается, кто его подучил!

Преступника привели к пятачку перед троном и заставили опуститься на колени. Он и без того еле держался на ногах. Пал ниц и на четвереньках подполз к изножию помоста.

И раскрыл рот, из которого торчал окровавленный мясистый обрубок.

Все содрогнулись от увиденного Рзагулу.

Он что-то промычал.

Один из стражников, перехватив взгляд Аббаса Мирзы, влепил брадобрею затрещину:

-Закрой пасть!

В словах не было нужды: удар сделал все за них.

Толпа ревела. Разъяренные люди были готовы растерзать убийцу.

Шахбану услышала негромкий страдальческий голос мужа:

-Довольно... Вешайте уж...

Шахбану, не помня себя, нисколько не думая о державных уставах, о том, что значит оспаривать волю самодержца, вскричала:

-Нет! Четвертовать! Четвертовать!

Шах подал знак. Принялись за приготовления к казни по новой.

Брадобрей рыдал, но его вопль тонул в диком, неистовом шуме.

Шахбану по движению шаха догадалась, что он намеревается покинуть сцену экзекуции: близилось время полуденного намаза. Она незаметно сжала ему руку. Венценосный супруг понял: надо усидеть до конца. Шахбану наверняка знала, какое племя замешано в убийстве. Уход шахской четы с места казни мог бы привести к непредсказуемым эксцессам.

Четыре битюга, рванувшись в разные стороны разодрали тело обреченного на куски.

Шахская семья отправилась восвояси.

На площади воцарилась гробовая тишина.

Расторгнутое обручение

Только что вышли сороковины со дня гибели шахзаде.

Большинство во дворце все еще носили траур. Все семейные торжества были отложены на год. И чтившие память шахзаде, и те, кто не питал симпатий к шахбану, придерживались обычая.

Далеко от столицы, в имении Деде-Будага шли разговоры о замужестве дочери.

Глава семьи говорил жене:

-Скажи дочери, что я дал слово Садаю Солтану - выдам ее за его сына. А ты займись приготовлениями. С приданым, если чего не хватает, дай знать мне, или моим братьям. Что надо - купим. Позови своих тетушек, насчет постельных вещей...

Аиша удивленно уставилась на мужа.

-Приданое-то у нас давно готово... Ведь недаром отцы говорили: дочь пеленай - приданое справляй. По-моему, всего хватает...

-Я не о том, что по-твоему. Перебери заново, погляди еще раз. Делай, что говорят!

Видно, муж был не в духе. А то не стал с ней говорить в таком тоне. Все же Аиша рискнула заметить:

-Киши1... но ведь год еще не вышел...

-Вот еще! Сороковины прошли - и ладно. С какой стати годовщины ждать? Им-то на нас наплевать. Пока Садай Солтан не раздумал, после того позорища, надо спровадить нашу охальницу...

-Грех так говорить. Ты же отец. Что она такого совершила?

-Что? Я ей не отец. Унизила меня перед шахбану. Не только меня - весь наш род, все племя... Чтоб света белого ей не видеть...

Мать не выдержала:

-Ради Аллаха, не кляни ее... Мать клянет - любя, отец - губя...

Аиша зашлась плачем. Да так, что Деде-Будаг не выдержал, вышел вон.

Наплакавшись, облегчив душу, мать поднялась, вытерла слезы, проведя ладонями по лицу. Кликнула служанку. Та и не заметила, что госпожа расстроена.

-Где Эсьма?

-У себя в комнате.

-Чем занимается?

-Читает... Кажется, Коран. Я толком не разбираюсь...

-Балда! Коран не можешь от других книг отличить...

-Простите, ханум. Ваша дочь не позволяет прикасаться к книгам. Говорит, повредишь... Да я лучше ослепну, чем...

-Ладно, не болтай. Позови ее.

-Сию минуту.

Аиша не знала, с чего начать трудный разговор. С тех пор, как погиб шахзаде, у дочери глаза не просыхали. Мать не могла корить, виноватить ее. "Что тут поделаешь? Все тюркские девушки такие... Подумаешь, - охота... Мы ведь и в походы ходили с мужьями, лелеяли-кормили дитя в седле...Сызмала мы приучались ездить верхом... Как все, так и моя... Откуда ж молва худая пошла? Кому наш род не угодил? Эх, на всякий роток не накинешь платок..."