Этим летом я живу на даче. Саша может приезжать только на выходные. В одиночестве я работаю, перевожу у окна, поглядывая на битву тополиных верхушек, потому что лето выдалось ветреное. Но в последний месяц рука моя пишет совсем не то, чего требует работа...

2 июля. Обычно, приезжая на дачу, я сразу же захожу к соседям, с которыми мы за годы знакомства изжили все церемонии, и пренебрегать приличиями стало у нас принятым тоном. Так было и в этот раз - взбегаю на шаткое крыльцо, еще больше расшатавшееся за зиму, распахиваю дверь. Вижу незнакомого юношу, снимающего через голову майку. Чётко, крупно - его спину натурщика в анатомическом классе, расплывчато, вдалеке - широкую грудь, отраженную в мутном от сырости зеркале. Юноша тоже видит в зеркале чужую фигуру, панически оборачивается и корчит рожу из тех, на какие способны только близорукие. Его очки сияют на подзеркальнике, лучи, отраженные линзами и металлом оправы, перекрещиваясь, создают в воздухе магический кристалл. Я извиняюсь и выхожу на крыльцо. "Обождите, я сейчас", со смехом, и вызванным, и подавленным смущением, кричит юноша. Я стою на крыльце, думая о нем. Бывает же такое: атлетическое сложение и безобразное лицо, с огромным ртом, по-мартышечьи курносое.

Новый знакомый сразу получил у меня прозвание - "Гийом Оранжский Короткий Нос". Гийом, мелко кивая головой в знак приветствия, сказал: "А мы сняли этот домик. На месяц. Приехали только вчера. Меня зовут Леонид. Будем соседями. Заходите. Я - офицер, ракетчик. Служу в Иваново. Сейчас в отпуске. Заходите" Мне пришлось обещать. Манера говорить отрывисто, свойственная Гийому, мне не понравилась. Он показался мне глуп и груб. Однако недвусмысленная мужественность произвела впечатление, и Гийом еще не раз приходил мне на ум в течение дня.

3 июля. Она сошла с крыльца, поправляя желтую юбку, которую тут же принялся испытывать на прочность ветер.

Она идет к станции, а я иду за ней, хотя у меня нет в этом никакой нужды. Я не могу понять, что так привлекло меня в этой женской фигуре, которую я вижу впереди себя на расстоянии нескольких метров, и вижу впервые. Я знаю: мне необходимо увидеть ее лицо, чтобы убедиться, что она некрасива, чтобы никогда не смотреть на соседа, завидуя, потому что она сошла с его крыльца, сошла, поправляя юбку, чтобы больше не смотреть на нее с любопытством и волнением, чтобы больше не смотреть.... Мне удалось увидеть ее лицо только на платформе, и у меня сразу отлегло от сердца. Да, некрасивая. Грубоватое, ничем не примечательное лицо. Курносое, низколобое, глаза маленькие, ресницы светлые, рот большой, щеки выступающие, косметики нет. Однако интерес мой к ней только усилился. Мне с трудом удалось взять себя в руки и не сесть с ней в электричку. Я бегу прочь, до конца не понимая, что заставило меня преследовать незнакомую девушку. Кого и к кому я так ревную и почему?

Мне не спалось, у соседей долго не гасли окна. Ночные бабочки рокотали как трещотки, танцуя у стекла, и с жалобным звоном ударялись о горящую лампочку.

5 июля. Звонила поселковая церковь. С той дорожки, по которой я обычно прогуливаюсь, виден сквозь ветки деревьев ее голубой купол, от яркого солнца он иногда кажется зеленым. Сегодня мне вздумалось зайти туда, посмотреть на верующих. Дневной свет смешивался со светом свечей, они потрескивали с тем звуком, с которым рвется тонкая ткань. Среди старух и другой убогой публики мое внимание привлекла молодая женщина. Она была одета слишком хорошо для того, чтобы быть деревенской кликушей, но молилась слишком истово для праздной дачницы. Впрочем, в ее движениях совершенно не было нервной суетливости, свойственной экзальтированным особам. Она крестилась медленно, кланялась глубоко, стояла неподвижно. Однажды опустилась на колени, и поднялась тяжело, но грациозно, - как лань. Однажды - обернулась. Я никогда не забуду этот медленный поворот шеи и скошенный на что-то сзади спокойный голубой глаз. Это лицо, теперь обрамленное платком, уже являлось мне на платформе.

6 июля. Не знаю, кто из них раздражает меня больше. Не могу понять, почему эти посторонние люди так досаждают мне. Этот тупой уродливый солдафон и эта набожная корова. Я стараюсь не смотреть в окно. Всю ночь меня терзало бешенство: ведь они, наверное, занимаются там любовью, в доме моих друзей: женщина, пришедшая из церкви, и офицеришка. Как сочетаются в постели его тупость и ее религия? Читает ли она молитву перед тем, как взойти на ложе? Довольствуются ли они "позой миссионера"? Пользуются ли противозачаточными средствами? Мне хотелось подкрасться и послушать под окном их спальни, но здравый смысл пристыдил меня. К утру мне показалось, что мой нездоровый интерес к этой паре вызван тем, что я слишком мало знаю об этих людях. Надо просто узнать их поближе, и все пройдет. Где граница между жаждой познания и жаждой обладания?

И вот под хрипловатый (батарейки отсырели) голос приемника, призванного уболтать мое волнение, я иду к дачникам с предложением показать им дальний пляж. Они сидят на диване, едят груши и смотрят телевизор. Я вижу, как они похожи. Они блестят мне в лицо одинаковыми очками, одинаковыми улыбками. Она кивает, он привстает: "А! Доброе утро! Вот. Моя сестра. Елена"

Мы пьем кофе, я пью сведенья, обжигающие мне нутро. Она художница, сняла дачу для этюдов. А у него выдался отпуск. Решил не скучать один в Москве. Ей 30. Ему 28. Особенно почему-то радует меня то, что они до сих пор не обзавелись семьями. Они на пляж не ходят, купаются по ночам у мостков. Вот и все, им больше нечего сказать о себе. Да, живут они на Китай-городе. "Я хожу в церковь, - спокойно говорит Елена. - На Маросейке. Знаете?" "Не понимаю сестру, - улыбается Леонид. - Молодость так проводить. Но это свободный выбор каждого человека" Родители у них умерли. Я впитываю эти два образа, которые кажутся мне раздвоением одного, раздвоением, вызванным близорукостью. Впитываю, как впитывает кофе печенье, которое я опускаю в чашку.

Мне кажется, что я чего-то не понимаю в этих людях. Леонид целый день спит в шезлонге, прикрывая голову газетой. А Елена не выходит из дома. Я исподтишка рисую торс Леонида. Затем мой карандаш опускается ниже пупка нарисованного тела. Для меня это открытие: оказывается, я волнуюсь. Ища спасения, я думаю о Елене, о встрече в церкви. Мысль об этой женщине отзывается болью от сердца до чресел. Только если мое чувство к Леониду стоит на самой последней ступени человеческих отношений, тяготея к скотоложству, то чувство к Елене теряется в облаках нежности: ее не хочется оскорбить даже выдохом в ее сторону, как прозрачный цветок, чьи стебель и лепестки тают в руке.

Мне бы хотелось убежать: на пляж, или в лес, но я не могу даже выйти за калитку. Мое место в эпицентре. Я ревную их ко всем вещам, окружающим их, и не могу добровольно оставить их жизнь без своего негласного присмотра. Самое мысль о том, что мне надо бы куда-нибудь отлучиться, порождает во мне невыносимую тревогу. Однако я не сижу, прильнув к окну, я отказываю себе в этом вожделенном рабстве: занавеска задернута, а я тупо смотрю в немецкую книгу. На открытой тетради покоится моя рука. Иногда я падаю в своем борении: отдергиваю занавеску. Свет, несущий фрагменты драгоценных образов, изливается на меня. Леонид входит в дом, сверкнув пряжкой сандалии, Елена появилась у окна и что-то взяла с подоконника.

Завтра приедет Саша, и наваждение пройдет. За ночь надо забыть о нем.

7 июля. Я стою на платформе, облокотившись на перила. Ветки акации покалывают мне спину. Толпа редеет, словно материя, сотканная из людей, рвется, и я вижу истинное и незащищенное дно моей жизни: там на маковом небе стоят они - Саша и оранжевое скользкое солнце.

8 июля. Мы лежим в постели. День сквозит из-за занавески косматым серебром, полосуя простыни, пробуясь на человеческой коже. Я вижу Сашу как грёзу, и мне кажется, что это не Саша прикасается ко мне. Я закрываю глаза, и моя чувственность принимает облик то Леонида, то Елены, проходя стадиями. От страсти, когда тот, что доставляет наслаждение, враг тебе, до нежности, когда ты - враг той, кто доставляет блаженство, и поцелуем боишься ранить.