Иисус встал на это предуказанное Ему историческое место. Однажды мы уже говорили о том, с какой силой Он ощущал лежавший вокруг Палестины простор человеческого мира, как живо чувствовал сердца, ожидавшие там, в этом внешнем мире. Тем не менее Он знал, что решение должно быть принято в пределах Палестины, среди этого народа, ожесточенного нуждой и гнетом, борьбой и долгим ожиданием, народа, сознание которого искажено реализмом с одной стороны и избытком фантазии – с другой. То, что Он вошел в эту данность, явилось послушанием Сына Человеческого, Который был и Сыном Божиим, и Логосом мира.

Мы видели, как принималось решение: сначала в Иерусалиме, где иерархи, книжники, хранители предания отвергают Его, объявляют лжеучителем и кощунствующим. Затем Иисус возвращается в Галилею, но и там положение уже изменилось. Ожидание Мессии достигает апогея. От Него требуют исполнения их желаний. Он противопоставляет этому истину, – но ее не принимают. После того, как сильные мира сего отвернулись, народ должен был оттеснить их в сторону и выступить вперед сам, и это был бы воистину час народного суда, революции, исходящей от Бога! Но народ оказывается несостоятельным. Он поддается разочарованию, дает ввести себя в заблуждение и откалывается от Него. Трещина проникает все глубже, вплоть до самых близких к Иисусу людей. Даже в кругу Двенадцати один становится предателем... Иисус не отказывается от борьбы. Он держится до последнего мгновения. Даже в Иерусалиме, в последние дни, бой продолжается. Но в сущности ответ уже дан. Искупление теперь должно произойти по-другому: уже не встречей благовестия и веры, бесконечного Божиего дара и чистого человеческого приятия, уже не открытым пришествием Царства и обновлением истории – вместо этого воля Отца требует теперь от Иисуса беспредельной жертвы. Указание на это дается уже возвещением Евхаристии (Ин 6.51 слл.)... В словах «есть плоть» и «пить кровь» содержатся образы из обрядов жертвоприношений; ведь та форма, которую таинство общения со Христом получает на Тайной Вечере, целиком основывается на жертвенной смерти Господа. Поэтому возникает вопрос, появилась ли бы вообще Евхаристия на пути открытого мессианского исполнения, т.е. без смерти Христа, какую форму она тогда приняла бы? Но кто может что-либо сказать об этом? Теперь она во всяком случае становится трапезой Нового Завета – в память о Его отданном в жертву теле и пролитой крови.

Очень трудно говорить о возможности, которая не осуществилась, – тем труднее, что уже и в пророчестве содержится возможность неисполнения. Ибо Исаия говорит не только о мессианском состоянии мира с его бесконечной полнотой, но и о рабе Божием, Его поношении и Его искупительной гибели – так же, как и пророческий прообраз Евхаристии, пасхальная трапеза представляет собой трапезу жертвенную. Таким образом все восходит к тайне Божиего предвидения и преду становления. Как, собственно, все должно было произойти, что могло бы быть, но не состоялось, что возникло от того, что случилось все это, переплетаясь между собой, скрыто в непостижимости. Наши мысли здесь представляют собой всего лишь попытку проникнуть с края немного глубже в тот непостижимый факт, что наше спасение коренится в истории.

Первая бесконечная возможность упущена. Искупление обращается на путь жертвы. Поэтому и Царство Божие приходит не так, как могло бы прийти, – не как открытое исполнение, преобразующее историю; оно остается отныне как бы витающим над нею. Оно остается «грядущим» – до конца мира. Отныне каждому отдельному человеку, каждой маленькой общине и каждой эпохе предоставляется решать, может ли оно подойти ближе и как далеко ему разрешается проникнуть в нас.

Но, действительно, не мог ли Бог повернуть все это по-другому? Разве Бог, в самом деле, не был в состоянии тронуть сердца касты священников, политиков и богословов и дать им ясно понять, в чем дело? Разве Ему не хватило бы сил, чтобы взять народ в руки, преисполнить его любовью к Своему Посланцу и укрепить этот нетвердый духом народ? Ведь Бог есть истина! Он есть свет! Он есть Дух! Святой Дух пришел после смерти Иисуса – не мог ли Он прийти на год раньше?

Это, конечно, нелепые вопросы. Тем не менее их надо ставить и искать на них ответа. Без сомнения, все это было бы по силам Богу. Он мог бы ворваться в сердца и затопить их морем любви; Он мог бы победоносно воссиять в душах людей, чтобы им стало совершенно ясно, что Его Сын и Вестник стоит среди них, – но именно этого Он и не пожелал. В Послании к Филиппийцам есть место, позволяющее отдаленно представить себе, почему: «Он, будучи образом Божиим, не почитал хищением быть равным Богу; но уничижил Себя Самого, приняв образ раба, сделавшись подобным человекам и по виду став как человек; смирил Себя, быв послушным даже до смерти, и смерти крестной» (Флп 2.6-8). Бог – Владыка мира и людей. Но не как Владыка вступает Он в мир. Приближаясь к людям, Он становится таинственно слабым, – точно слагает с Себя Свое всемогущество у ворот земного существования. Об этом мы уже говорили в другой связи. Пока Он находится в мире, все происходит так, как если бы мирские силы были сильнее Его и как если бы в сопротивлении Ему мир был прав.

Но ведь именно так дело и обстоит. Иначе как же понять, что Бог жив, что мир пронизан Его могуществом и каждая вещь существует через Него, что каждая наша мысль, каждое наше сердечное движение имеют смысл и силу только от Него, – а мы не потрясаемся реальностью Его, не воспламеняемся Его святой славой, нас не увлекает Его любовь, и мы можем жить так, как если бы Его не было? Как возможен воистину адский обман – жить по-человечески, не обращая внимания на Бога? В эту общую тайну входит та особая тайна, о которой мы говорим. Она – ее вершина, ее последняя страшная ступень. С нее Иоанн начинает свое Евангелие: «Все чрез Него» – вечное слово – «начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его... Был свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир. В мире был, и мир чрез Него начал быть, и мир Его не познал. Пришел к своим, и свои Его не приняли» (Ин 1.2-5, 9-11). Почему же? Почему это так? Потому, что существование человека должно основываться не только на Божием творчестве и Его вездесущей одаривающей деятельности, но и на принятом решении. Ибо вездесущая творческая деятельность Бога достигает своей высшей вершины именно в принимающей решение твари. Решение же может принять только тот, кто свободен, – поэтому Бог дает простор свободе тем, что Он – по всей видимости – ограничивает Себя Самого.

Существуют два вида свободы. Одна заключается в том, что я свободен в истине, в добре. Что есть Бог, я познаю тогда так ясно, с такой силой, что могу только отдаться Ему. Здесь свобода означает полную невозможность поступать иначе, проистекающую из всемогущества, из ставшего явным божественного смысла. Это – свобода в собственном смысле слова, но возникнуть она может только, если ей предшествует другая. А та заключается в том, что я могу сказать Богу «да», но могу сказать и «нет». Это – страшная возможность, на которой, однако, основывается весь трагизм человеческого существования. Бог не мог избавить от нее человека. Но чтобы она могла осуществиться, Он должен был стать «слабым» в мире, – ибо если бы Он властвовал в силе, то не было бы места для возможности сказать Ему «нет» (2 Кор 8.9; Фл 2. 7). Эта свобода не естественна, если человек видит в ней нечто иное, чем только исходную точку своего пути к другой; иное, чем возможность, которую он все время претворяет в святую необходимость все предавать Богу; иное, чем венец, который он слагает перед единым истинным Царем, чтобы заново принять его преображенным. Насколько она неестественна, явствует из цены, которую за нее платит Бог, – но все же она должна быть.

Из этой свободы выносится решение против Иисуса – второе грехопадение. Ответом «да» грех Адама был бы снят; «нет» делает это невозможным.