С неба словно лился солнечный ливень. Насмешливое низкое солнце колошматило лучистыми нитями непокрытую голову. Прямые, непрерывно текущие по воздуху линии были повсюду: вещество, их образующее, сгущалось. Там, на пустыре, линии выстроились в стену, и едва заметная фигурка всадника растворялась в ней, ка к горсть соли в воде. Еще немного, и останется только дымчатый след в золотистой клетке-стене. И густое, непроходимое марево со всех четырех сторон. Таким неудобным, фальшивым показался Годару мундир с кокетливым белым шелком, что он некоторое время напрягал память, чтобы вспомнить, каким образом оказался в этом потешном наряде. И припомнил аудиенцию у короля, организованную Аризонским, их визиты к придворной знати, общее их с Мартином пренебрежение к корыстолюбивым сослуживцам… Ведь приоткрыл же этот аристократ страннику свет там, где тот видел одну тьму, ведь была же дружба. Но при первом же кличе на пути к аристократическим высотам и целям, безродный товарищ по оружию был разжалован в оруженосцы.
Годар застыл в густеющем мареве, не в силах взобраться на коня, словно находился во сне. Он выглядывал спину Зеленого витязя и вздрагивал от тоски и бессильной ярости. Догнать Мартина, бросить все это ему в лицо или просто ударить. Или же, пустив коня с места в карьер, молча обскакать его, скрыться за развилкой первым. А там уж искать врага в одиночку, навсегда вырвав из сердца память о бывшем друге. После же, в случае победы, покинуть Суэнию, подав прошение на имя Верховного Хранителя. Все эти этапы дальнейшего пути – без Мартина, ибо их дороги навсегда разошлись – проносились перед его мысленным взором, как большие тяжелые птицы, которые неохотно поднимались с земли и опускались на нее с шумом через каждые двадцать метров. Когда среди этих птиц появился сизый попугай с агатовым перстнем, Годар ничуть не удивился. Он уже был равнодушен к любой опасности, любой неожиданности. Фантастику и реальность окружала одинаковая золотистая мишура. Глянув вверх, он увидел низкий солнечный круг. Обугленный темный обруч, отделившись от круга, повис у него на шее, стиснул, соскользнув по шее, грудь. Потом на грудь сбросили второй обруч,третий. Сердце, несущееся куда-то до этой секунды в ритме галопа, вдруг запнулось и притихло. Годар больше не ощущал его биения, он только знал, что с сердцем все в порядке. Спокойно, трезво подумал о том, что сделает привал сразу же за развилкой. Если пойти по левой тропе, там, в самом начале, должен быть, если верить карте, родник. У него можно будет и позавтракать.
Сизый попугай Нора, растопырив крылья, балансировал на потревоженном пшеничном колосе. Личный попугай шута… Господи, да это же средство связи! Годар может поговорить с единственный человеком, который способен помочь ему разобраться с фактами. Только сам Нор может разъяснить, на сколько правильно Годар истолковал его роль. Все, решительно все укладывалось в логическую цепочку, из звеньев которой построил Годар свое истолкование. Туда могло уложится и более того, что он успел инкриминировать Зеленому витязю: стремление завладеть престолом и в упоении творить историю, словно лепку из белой глины, как заблагорассудится, по собственному разумлению, давить его, Годара, идеалы… Все эти предположения стояли на подходе. И все-таки рядом с логической цепочкой пролегла еще какая-то линия; невидимая, будто окутанная утренней дымкой, вся сжавшаяся, молчащая. И это упорное молчание настораживало его. Та линия была как бы пуста, Годар был не в состоянии припомнить ни одного звена из ее скрытой логики, но чувствовал, когда отслеживал ее мысленным взором, теплый, размашистый ветер, доносивший запах гари и воспоминание о тающих в огненных языках маках, какие видел однажды на объятом пожаром лугу. Мало помалу утренняя завеса почернела от гари, и все линия состояла теперь из объятых пламенем маков,- безмолвно исчезающих, источающих алые капельки. Он протягивал и одергивал руку, не в силах вынести стойкости огня. Потом его ладонь встретилась с ладонью Мартина. Такая мутная ненависть – да, почти ненависть! – захлестнула Годара, что пожар вмиг погас. Остатки обгорелых цветов всплыли вместе с угольками на поверхности грязной, стоячей воды. Рука Годара и рука Мартина стояли локоть к локтю на давешнем бугорке, и один витязь силился пересилить другого. Тот, который силился, был Годаром. Другой любезно позволял ему это. Годар чувствовал твердость, надежность и уступчивость этой руки. А видел безмолвно тающие маки… И ощущал тепло на ладони, переходящее в лихорадочный жар. И в конце концов порывисто, благодарно пожимал руку Зеленого витязя. Но сразу же вслед за этим его снова накрывала ледяная волна ненависти. И все повторялось сначала, по кругу.
То, что такой круг существовал, давало ничтожную толику надежды. Что случилось с проклятым витязем, почему он так поступил? – не догнать ли его, не спросить ли?
Нет, не сможет теперь Годар ему поверить. Он никогда не умел заставить себя поверить единожды солгавшему, единожды отвергнувшемуся. Все на свете было непрочным и когда-нибудь разваливалось, все было словно из песка: государства, товарищеские компании, семьи, временные любовные союзы, но дружба в жизни скитальца была той единственной опорой и прочностью, которая никогда не умирала неестественной смертью. Имя у этой единственной смерти было одно – забвение. Любовников разлучали измена, крадущаяся вслед за охлаждением или пожизненное прозябание у огарков былых чувств; друзей – только расставание. Надежда на друга была единственным, что сбывалось в жизни Годара.
И вот, первый предавший на его пути подорвал его доверие к дружбе, а значит, и жизни вообще, убив к ней вкус. Ибо любая опора, единожды надломившаяся на его глазах, теряла для него надежность навсегда. Излом, случившийся единожды, Годар имел привычку возводить в закономерность.
Самая чистая, самая преданная его дружба была поругана. Ах, если бы он мог скакать по пустырю, видя впереди сузившимися глазами спину далекого всадника и не помнить, что тот выехал раньше нарочно! Был бы он, Годар, безмятежен и самодостаточен! Еще немного, и он бы придумал сотню причин, чтобы оправдать Мартина и столько же – чтобы проучить его.
Разрываясь от двойственных желаний, мучаясь от головной боли – забыв о разрушительной работе солнца, он не надел еще шляпы – Годар обратился к попугаю Нора.
Так мог бы он обратиться к облаку, речке, колосу, ветру в поле. И все-таки, даже пребывая в лихорадочном полубезумстве, когда его окатывали попеременно то волна ненависти, то волна трепетного раскаяния за ненависть, он полностью отдавал себе отчет, что заговорил через посредничество безмозглой птахи с живым человеком, третьим лицом, избрав его советником в войне, которую объявил Черной собаке Мартина.
– Что делать мне, мой друг и соратник так ослеплен желанием убить дракона, что предает сам себя,- Годар предусмотрительно не назвал имен, на случай, если сизого попугая с агатовым перстнем перехватит другой адресат.- Да, витязь, который способен оставить в походе друга – предатель в первую очередь по отношению к себе.
Сам того не сознавая, Годар высказал в этих обтекаемых формулировках всю соль своей главной обиды на Мартина. В глубине души он почитал того не только как друга, но и как учителя, которого теперь лишился. И далее, свободный от налета других обид, Годар поделился сомнением, которое оформил для себя словесно в момент речи:
– Но не знаю я в точности, правда ли то, что я говорю. Что-то внутри не хочет принять этой правды. Мне не понять, чей это голос подсказывает мне противоположные решения: голос истины или голос моей податливости и привязанности к товарищу. Я не в силах разобраться с двумя этими голосами один, ты знаешь его дольше, чем я. Скажи, как он поступает, когда ослеплен целью? Я спрашиваю не затем, чтобы казнить его за это. Я борюсь за его Белую собаку.
Как ни был Годар потрясен и измучен, он, однако, заметил спустя мгновение после своей кристально-честной исповеди, что выдал сразу две тайны, упомянув о боевом походе и о Белой собаке – персонаже притчи не для всех, в которую посвятил их Почтенный Сильвестр. Это повергло его в смущение, затем – в уныние, а после – в еще больший гнев на Мартина. Махая обеими руками, он прогнал сизого попугая, отметив про себя, что тот полетел в сторону Скира и вскочил в седло. Неизвестно, когда вернется эта почтовая птаха – через день, два, три,- и вернется ли вообще. Он все равно будет ждать ее или найдет способ встретиться с самим Нором. Но не сидеть же ему сложа руки день, два, три – целую вечность! Нельзя позволить Мартину уйти просто так, не доведя до его сведения весть о его предательстве, не указав на него пальцем.