- Что с тобой? - спросил я только для того, чтобы что-нибудь сказать.

Вернувшаяся было реальность, да и сама Заза, уже были мне безразличны. Все-таки, когда, в ответ на мой вопрос, она молча повернула в мою сторону голову и я увидал, что она плачет, мне стало тоскливо.

Я мог, конечно, попытаться ее утешить, мог бы произнести подходящие к обстоятельствам слова, - но какое это все теперь имело значение?

Когда, следуя морскому берегу, мы подъезжали к городу, жаркий летний вечер охватывал небо во всю его ширину и от готовившегося склониться солнца лились потоки золотых, чуть-чуть начинавших краснеть лучей. Мне казалось, что воздух дрожит, что пространство заполнено невидимыми частицами, пронизано волнообразными силовыми линиями. Я вспомнил о световых годах на юге и удивился тому, что под таким напором, при таком давлении мысли заботы и ожидания остаются земными, друг с другом связанными, одна из другой вытекающими. В городе нас сжала духота. Как только автомобиль остановился у подъезда, Заза выскочила, побежала к двери и быстро поднялась по лестнице. Она не подождала даже, чтобы я расплатился... Когда я, в свою очередь, проник в комнату, ее не было. Я позвал:

- Заза.

{164} Из кухни до меня донесся какой-то звук и, войдя, я увидал, что стоя перед окном, она тихонько плачет. И снова, как то было возле шлагбаума, я подумал, что надо ее утешить и сказал себе, что теперь это ни к чему, что это не имеет никакого ни значения, ни смысла. Как, в самом деле, мог бы я избавить Заза от распространившейся на нее доли моей участи?

- Не надо, не плачь, все устроится, - пробормотал я все же, безучастно.

В ответ она жалко улыбнулась и стала развязывать пакеты. Вернувшись в низкую комнату я сел в кресло, чувствуя, что я уже раздавлен. То, что я уже делал и что готовился еще сделать, меня не устрашало. Я всего-навсего подчинялся. Подчиняясь, я еще раз дышал смрадным воздухом предательства и ничего откладывать не мог. Не было ли это единственным выходом? И не к тому же ли я обращался смирению, к которому, подчинившись чужой воле, обратился заступник всех предателей, презрительно вернувший земное вознаграждение и одиноко шагнувший навстречу вечной муке. Я внутренне торопился. Но, как ему, мне легче и проще было, в течение еще нескольких часов, пить из источника отсрочек. Чтобы собраться с силами, я оглядывал низкую комнату и отдыхал. Позже мы обменялись с Заза несколькими незначительными фразами и так как ни ей, ни мне есть не хотелось, то мы решили, что никакого обеда не будет. Она отлучилась, объяснив, что на завтра нет кофе, и что она знает лавочку, куда, с заднего хода, можно проникать даже по воскресеньям. Заболталась ли она там с хозяйкой, или ей было страшно и тоскливо дома? Так или иначе - она вернулась почти через час, прошла на кухню, что-то там еще убрала, поцеловала меня, сказала что устала, попросила ее за это простить, разделась и легла.

Я продолжал сидеть в кресле. Я почти ничего не думал. О чем думать, если остается только подчиняться? Не думает ли за солдат их главнокомандующий? Когда совсем стемнело и Заза, казалось, уснула, я прошел на кухню. Там, на одной из полок, лежал мой чемодан и в нем, среди других предметов, была связка с ключами: и от моей столичной квартиры, и еще с тем ключом, мной к ней присоединенным, который прежде чем меня покинуть с презрением бросила на домотканую скатерть Зоя. Осторожно, бесшумно я снял этот чемодан с полки, вынул из него связку, сунул ее в карман и положил чемодан на место. Затем, на цыпочках, как вор, вошел в низкую комнату. На секунду, чтобы ориентироваться, я включил свет.

Заза лежала отвернувшись к стене. На смуглом плече, прозрачной пеной, желтело кружево. Черные кудри раскинулись по подушке. Больше ничего я заметить не успел. Я пересек комнату, нащупал ручку двери, медленно, беззвучно открыл дверь в переднюю, потом дверь на лестницу, спустился, вышел на улицу. На бульваре, по которому я шел к вокзалу, было много веселых гуляющих, кафе, рестораны, дансинги казались переполненными. В кассе, где я купил билет, мне пояснили, что {165} первый поезд в столицу отходит утром. Я вернулся тогда в большую гостиницу, в которой ночевал когда приехал, взял номер, попросил меня разбудить. На то, чтобы раздеться и лечь, энергии моей не хватило и ночь я провел сидя в углу большого дивана.

41.

В купе я так задумался, что когда поезд подходил к столице, асимметричные дома, мосты, изгороди, трубы, рекламы, вагоны, медленно подползавшая платформа, закопченный вокзал, толпа - возникли в моем поле зрения с некоторой неожиданностью. Я потянулся, не спеша покинул поезд, вышел на площадь. Солнце стояло высоко, было душно, поливали мостовую, в киосках пылали цветы, пестрели женские платья, сверкали витрины. Оказавшись снова в городе, который я покинул почти год тому назад с выбитым из равновесия разумом, со стиснутым сердцем, я невольно поддался магической власти сравнений: в низкой комнате с полукруглыми окнами, я старался обмануть то, что меня преследовало, что мне грозило; - тут, под жарким, синим небом, я спешил навстречу заключению, окончательному решению, последнему выводу. В четверть часа цирюльник привел меня в прежний вид: ни бороды, ни усов. Перемена показалась мне чем-то вроде намека и смотреть на себя в зеркало было не то неприятно, не то стыдно: вчера еще я опасался быть узнанным, а сейчас заботился о том, чтобы на мой счет не могло возникнуть никакого сомнения.

Я подозвал такси и дал адрес Леонарда Аллота.

В сущности, я был совершенно спокоен. Разве что отметил некоторый избыток решимости? Если так, то был этот избыток очень кстати: Аллота могло не оказаться дома, он мог быть не один, он мог переехать в другую квартиру, замок мог быть заменен и данный мне Зоей ключ не подойти. Наконец, Аллот мог за это время помереть. Но забегать вперед, хитрить, стараться обойти конкурента, проникать в тайны денежных и кредитных операций нужно и полезно в зыбком мире деловых людей. При соприкосновении с подлинной реальностью психология, - да и манера мыслить, - меняются, а химерические миросозерцания, позволяющие разрушать вопросы выгоды и комфорта, кажутся похожими на заключения недоумков и теряют всякий вес.

Аллот жил во втором этаже и можно было воспользоваться лифтом. Я предпочел подняться пешком, - мне показалось, что лифт нарушит какой-то установившийся во мне внутренний ритм, к которому я прислушивался. Ключ скользнул в скважину с такой легкостью, что будь он одушевленным предметом, его можно было бы заподозрить в сообщничестве.. Замок не издал ни малейшего звука, дверь распахнулась бесшумно, все было готово, все меня ждало.

В довольно большой передней было две двери. В одну из них, - открытую, - был виден коридор. Вторая была заперта. Я тотчас же, {166} с совершенной внутренней уверенностью, определил, что эта вторая дверь ведет в комнату Аллота. Но надо было установить - один ли я? Помедлив минуту, ничего не услыхав, я осторожно пошел по коридору. В конце его была кухня и на столе я заметил немного посуды и остатки еды. Я заключил, что завтрак кончен и что в квартире нет никого, кто мог бы убрать. Я вернулся тогда в коридор, в который выходило две или три двери, направо и налево. Открыв одну из них я увидал большую комнату, в которой стояла широкая кровать, зеркальный шкаф, кресла, стол. Но самым главным в этой комнате были многочисленные, развешанные но станам полотна, акварели, гуаши, рисунки, гравюры. Без всякого сомнения это была комната Зои. В воздухе стоял еле уловимый запах, тот самый, который я почувствовал впервые, когда она обняла меня в аллее парка. Я шагнул, вошел, закрыл глаза и глубоко вздохнул, соединяясь этим вздохе с застывшими тенями прошлого, с призраками снов, с неподвижной печалью: радости тут никогда никакой жить не могло.

Я вернулся в переднюю. Все теперь зависело от того, один или не один Аллот в той комнате, которую я, подчиняясь инстинкту, считал за его комнату. К этому надо было присоединить полную неизвестность касательно его состояния: ходит он или продолжает лежать? Но подумал я о том, как все может сложиться, очень вскользь, так как каждая из возможностей, так или иначе, была мне предназначена, не могла быть не моей возможностью. С улицы доносились какие-то шумы, но общего впечатления тишины они не нарушали. Верней, совершенно поглощенный мыслью о том, как поступить, чтобы сразу приблизиться к целт, я им не уделял никакого внимания. Вроде шепота это было, или наговора. Почти тотчас же, я определил, что мой внутренний ритм нарушен и что я нахожусь в таком же, приблизительно, состоянии, как когда покупал журнал, хотя все-таки некоторое сомнение во мне еще жило, так что я успел себя спросить, не лучше ли, не проще ли вернуться к Заза, в низкую комнату, или решиться на какую-нибудь экзотическую авантюру?