- Опустились? - [спрашивала она]. - Опустились. Гниют? - Заживо сгнивают. Пьянствуют, развратничают, обманывают, воруют? - Да, да, да. Люди? - До конца и непререкаемо несчастные, беспризорные люди, которых человеческим словом одолеть можно, так что от лжи и разврата ничего не останется.

Без душевного сочувствия при некоторых положениях вообще нельзя было бы выступать. Когда она приехала в Пиренейские шахты, чтобы навестить забытых русских шахтеров, ее предложение провести беседу было встречено враждебным молчанием.

- Вы бы лучше нам пол вымыли, да всю грязь прибрали, чем доклады нам читать, - злобно возразил один шахтер. Она сразу согласилась.

"Работала я усердно, да только всё платье водой окатила. А они сидят, смотрят, - рассказывала она. - Потом вдруг - и так неожиданно! - тот самый человек, который так злобно обратился ко мне, снимает с себя кожаную куртку и дает мне:

- Наденьте... Вы ведь вся вымокли.

И тут лед стал таять. Когда я кончила, посадили меня за стол, принесли обед, и завязался разговор".

Один из шахтеров потом признался, что ее приезд заставил его отложить задуманное самоубийство. Она решила, что оставлять его в таком состоянии невозможно. Невзирая на его возражения, она его отвезла ("как больного ребенка") к знакомым, которые сумели восстановить в нем веру в жизнь. Несмотря на то - или, может быть, как раз потому, что доклад так и не состоялся, эта на вид как будто мало значительная встреча с шахтерами оказалась плодотворной. Хотя Елизавета Юрьевна продолжала охотно и успешно читать доклады, она всё больше стала стремиться к чисто человеческим встречам.

В поисках нуждающихся она ничего не страшилась. "Вспоминаю первую мою встречу с ней как-то в конце двадцатых годов, - писал английский священник П. Уидрингтон. - Она только что вернулась из Марселя, куда поехала с целью спасти нескольких русских интеллигентов, которые стали наркоманами. Она всегда была бесстрашной: без всяких опасений она смело вошла в притон в старом городе и силой вытащила из него двух молодых людей". Но самые прозаические нужды требовали столько же внимания, если не больше.

Самое трудное было довести раз начатое дело до какого-либо положительного результата. В этом отношении она находила в себе и в своей деятельности много недостатков. "То, что я даю им, так ничтожно, - отметила она. - Поговорила, уехала и забыла. Но я поняла, почему не получается полных результатов. Каждый из них требует всей вашей жизни, ни больше ни меньше. Отдать всю свою жизнь какому-нибудь пьянице или калеке, как это трудно".

Осенью 1931 года, покидая Безансон после такого посещения ("поговорила, уехала, забыла"), она писала на эту тему:

Устало дышит паровоз,

Под крышей белый пар клубится,

И в легкий утренний мороз

Торопятся мужские лица.

От городов, где тихо спят

Соборы, площади и люди,

Где темный каменный наряд

Веками был, веками будет,

Где зелена струя реки,

Где всё в зеленоватом свете,

Где забрались на чердаки

Моей России дикой дети,

Опять я отрываюсь в даль;

Моя душа опять нищает;

И только одного мне жаль,

Что сердце мира не вмещает.

Она не вела дневника и сравнительно редко писала письма. Доступ к наиболее ее сокровенным мыслям надо искать в ее поэзии. В одном из самых значительных стихотворений (с автобиографической точки зрения) содержится описание ее переживания во время очередной поездки в провинцию: ее дремотные мечтания (стихотворение помечено "Поезд. Весна 31") внезапно прерываются и преобразовываются ясным осознанием Божественного присутствия. Бог "суживает" ее дороги и призывает на особое служение:

Обрывки снов. Певуче плещут недра.

И вдруг до самой тайны тайн прорыв.

Явился, сокровенное открыв,

Бог воинств, Элогим, Даятель щедрый.

Что я могу, Вершитель и Каратель?

Я только зов, я только меч в руке,

Я лишь волна в пылающей реке,

Мытарь, напоминающий о плате.

Но Ты и тут мои дороги сузил:

"Иди, живи средь нищих и бродяг,

Себя и их, меня и мир сопряг

В неразрубаемый единый узел".

Мысль о том, что она лишь "меч в руке", не покидала ее. В другом стихотворении она поставила вопрос: "Кто я, Господи?" и ответила: "Лишь самозванка,/Расточающая благодать". Ее призвание - "расточать [...] искры от огня": "Бог сделал меня орудием, чтобы с моей помощью расцветали другие души". В таком же духе заканчивается одно стихотворение 1936 года:

Я весть Твоя. Как факел, кинь средь ночи,

Чтоб все увидели, узнали вдруг,

Чего от человечества Ты хочешь,

Каких на жатву высылаешь слуг.

Еще в 1927 году она издала сборник житий под названием "Жатва Духа". В своих пересказах житийного материала она явно стремится к тому, чтобы выдвинуть именно этот момент - центральную роль в сборнике играет просветление и расцвет чужих душ в результате жертвенного служения святых подвижников.

Она писала об египетском иноке Серапионе, который готов был отдать последнее и самое драгоценное имущество - рукопись Евангелия - в пользу "нищих и бродяг". Когда его спрашивали, куда он девал Евангелие, он отвечал: "Я продал слово, которое научило меня: продай имение свое и раздай нищим". Она писала также о Никифоре, дружба которого со священником Саприкием, длящаяся почти всю жизнь, порвалась из-за пустяковой ссоры. Саприкий упорно отказывался от примирения; гордыня, которая у него развилась из-за ссоры, привела его к отступничеству в пору гонений на веру. Никифор же, отвергнутый и поруганный другом, принял мученическую смерть вместо него и ради него.

Яркие и светлые примеры служения были ей известны из истории монашества. Но разве можно было сочетать задуманное материнское служение с иночеством? А если так, должна ли она, или даже может ли она мечтать о постриге - имея двух мужей в живых, хотя и состоя в разводе с одним и в отчуждении от другого? С такими вопросами она обратилась к членам семьи, к духовному отцу, Сергию Булгакову (1871-1944) и к епархиальному архиерею, митрополиту Евлогию (1866-1946).

Вопрос о призвании Елизаветы Скобцовой не сразу получил положительный ответ. Сперва казалось, что "препятствия были непреодолимые". Но, вопреки всяким ожиданиям, как она рассказывала впоследствии, "Господь взял за руку и вытащил".

Каноническое право, как выяснилось, не препятствует ее пострижению. Оно допускает развод в случае, если хоть один из супругов желает вступить в монашескую жизнь. И на том основании митрополит решил дать ей церковный развод. Единственным условием (и последним препятствием) было то, что муж должен дать и свое согласие. Скобцов отнесся к этому требованию без всякого энтузиазма: причем самому митрополиту пришлось его уговаривать. При этом вопрос о гражданском разводе не ставился: с церковной точки зрения в нем не было нужды. Таким образом можно было избегнуть и лишних судебных издержек соображение немаловажное.

Итак, канонические и семейные препятствия были преодолены. Развод состоялся 7 марта 1932 года - в годовщину Настиной смерти. Начались приготовления к постригу. Нашлась подержанная ряса. Назначили день. Но самые необходимые приготовления шли неведомо для посторонних.

Всё пересмотрено. Готов мой инвентарь.

О, колокол, в последний раз ударь.

Последний раз звучи последнему уходу.

Всё пересмотрено, ничто не держит тут.

А из туманов голоса зовут.

О, голоса зовут в надежду и свободу.

Всё пересмотрено. Былому мой поклон...

О, колокол, какой тревожный звон,

Какой крылатый звон ты шлешь неутомимо...

Вот скоро будет горный перевал,

Которого мой дух с таким восторгом ждал,

А настоящее идет угрюмо мимо.

Я оставляю плату, труд и торг,

Я принимаю крылья и восторг,

Я говорю торжественно: "Во имя,

Во имя крестное, во имя крестных уз,

Во имя крестной муки, Иисус,