Макс начал раскуривать сигарету, и Сан Саныч заметил, что пальцы его слегка подрагивали. Чтобы отвлечь друга от тяжелых воспоминаний, Сан Саныч плеснул водки по стаканам и спросил:

- А помнишь, как мы пили китайскую водку, настоянную на змее?

- Ага, - ответил Макс. - Отец недавно опять в Китай катался, привез еще бутыль. Бутыль, как бутыль, а на дне, прикинь, лягушка дохлая. Говорит, что помогает сразу от всех болезней. Естественно, при регулярном потреблении. Че ржешь? Дак отец через эту бутыль столько водки пропустил, что бедное животное совсем прозрачным стало.

- Че твой отец в Китае забыл?

- Да че, опять уникальную разработку китайцам продают. Наверняка за бесценок. А то че их там, в Китае, чуть ли не на руках носят? Хвастался: обеды - из тридцати блюд, экскурсии, то-се, пятое-десятое... На Великую стену возили. Дождь пошел зонты купили. Дождь кончился, наши зонты пытаются вернуть, а китайцы не берут - подарок... Вот так.

Макс разлил остатки водки и просто сказал:

- За нас, значит, и чтоб новый год был лучше старого.

Разговор вился веревочкой в сизых клубах дыма, и душа Сан Саныча уже почти оттаяла, согретая добрыми ладонями друга. Однако водка кончилась, и Максим отлучился до ларьков. Вся горечь и боль последних недель нахлынула на Драгомирова с новой силой и жизнь опять потеряла смысл...

Ни страны, ни погоста не хочу выбирать.

На Васильевский остров я приду умирать.

Твой фасад темносиний я впотьмах не найду,

между выцветших линий на асфальт упаду.

И душа, неустанно поспешая во тьму,

промелькнет над мостами в петроградском дыму,

и апрельская морось, над затылком снежок,

и услышу я голос: - До свиданья, дружок...

(Иосиф Бродский )

В темноту дворов от мерцающих переливов реклам и движущихся манекенов витрин возвращался Максим, втянув голову по самые уши в защитной раскраски курточку, пытаясь укрыться от задувающего за воротник ветра. Его ноги в высоких туго зашнурованных ботинках попеременно соскальзывали с горбатой тропинки, стиснутой с двух сторон сугробами. При каждом неверном шаге что-то обезоруживающе звонко позвякивало в сумке, предательски раскрывая цель утренней вылазки.

Снежинки падали невесомым серебряным дождем на громоздящиеся сугробы, на тропинку, на счастливое лицо Макса. Он представил, как сейчас расскажет другу о своем недавнем приключении в московском поезде... Максим спал на верхней полке, а внизу ехали знакомиться с родителями невесты кавказец и молоденькая девчушка. В дороге молодые ни с того, ни с сего начали выяснять отношения, финалом же оказалось решение вернуться назад. Среди ночи несостоявшиеся супруги сошли с поезда на какой-то промежуточной станции. А утром Макс вместо своего правого ботинка обнаружил помятый левый кроссовок (от слова кроссовки, когда их два) кавказца. Делать нечего, Максим обулся, чертыхаясь и поминая молодожена всеми словами, которые были в его, вообще говоря, богатом лексиконе. В адаптированном виде смысл его причитаний заключался в следующем: "Ну это и чудо ходячее, эко умудрился на свою 45-го размера пятку мой 42-го размера с другой ноги ботинок натянуть, да так, чтобы этого даже и не заметить. Тебе бы только золушку играть, дубина стоеросовая."

Подойдя к дому, Максим не переставал улыбаться, когда его взгляд, скользящий по изгибам хрупких веточек вверх к низкому облачному, абрикосового цвета небу, вдруг зацепился за что-то необычное, неправильное, до глупого нелепое. На перилах балкона стоял человек. "Мой этаж", - обожгло сознание, - "Мой балкон"... "Мой друг..." Человек стоял на перилах, держась левой рукой за кирпичную стену, лицо его было поднято вверх к этому неправильного цвета абрикосовому небу. Казалось, что он о чем-то с кем-то говорил, активно жестикулируя правой рукой. Максим оцепенел на мгновение, мозг перебирал варианты со скоростью компьютера, обгоняя секунды, в поисках единственного правильного решения, но... Человек сорвался с балкона.

- Сашка! - Заорал Максим, и вороны с тревожным карканьем поднялись в воздух.

Безжизненное тело грохнулось с высоты девятого этажа прямо на голые кусты сирени... А снег все сыпался и сыпался сверху невесомым серебряным дождем. Когда через полтора часа наконец-то примчалась трижды вызванная взбаламученными жильцами скорая, Сан Саныч уже почти сровнялся с окружающими сугробами. Метель заботливо накрыла его погребальным саваном.

Однако в машине сознание к нему вернулось.

- Самоубийца, ну что же ты? - стиснув зубы, сквозь слезы юродствовал Макс. - Сломал такой дивный сиреневый куст. Мама его посадила, когда мне было пять лет, а ты его - в лепешку... А как он цвел по весне ослепительно желтыми цветами...

- Желтыми? - спросил самоубийца, едва ворочая губами.

- Желтыми - желтыми, как огонь.

- Значит, одуванчики.

- Ты че? Сирень с гроздьями из одуванчиков? подозрительно переспросил Макс. - Это неслабо. Но пусть будет так... Как ты хочешь... Клюква развесистая...

- Склизкий.

- Склизкий? Кто?- спросил Максим.

- Балкон у тебя больно склизкий, особенно перила.

- Ты знаешь что, в следующий раз уж предупреди заранее. Я тебя очень прошу. Хорошо? Я почищу. Обязательно почищу. Чего не сделаешь ради друга.

- Хорошо, - улыбка слегка тронула губы, - и куст у тебя кривой из одуванчиков... Впрочем, у тебя так всегда...

В больнице врач выдал заключение быстро:

- Ну что тут можно сказать, голубчик. Случай конечно, н-да...

- Жить будет? - задал вопрос в лоб Максим.

- Жить? Вопрос этот не по адресу, голубчик. То есть вопрос открытый. Это ж надо так... Н-да-а... С какого этажа, вы говорите? С девятого? Н-да... У меня, конечно, были больные, сигавшие с моста с петлей на шее, чтобы в полете застрелиться, но такого... Это ж надо...

- Так что с ним? - с мольбой в голосе произнес Макс.

- Сколько лет работаю, такого не видел. Н-да... И полтора часа на снегу пролежал? Н-да... Ну в общем, голубчик, дела наши таковы: существенных повреждений пока не выявлено, кроме, я думаю, скорее всего перелома бедра... Возможно еще воспаление легких, но это попозже выясним, попозже, да. Ну что еще сказать вам, голубчик: не судьба ему, видно, умирать, не судьба. Ну а в больнице подержим, подержим. Посмотрим еще. Это ж надо... Я думал, это только по телевизору бывает, чтоб младенец с шестого этажа свалился и испугом отделался, а подгузники и ползунки разлетелись в клочья... Н-да... Оказывается, и у нас подобные чудеса бывают... Вот такие вот дела, голубчик. - И седой реаниматор удалился, озабоченно почесывая затылок.

- Самоубийца, ну что же ты делаешь? - В исступленном восторге орал Макс через дверь палаты реанимации другу. - Ну не умеешь, так не берись! Какого черта людей пугаешь... Не умеешь - не берись!!! Понял? Пенек ушастый...

Злополучную зиму Сан Саныч пережил, оставив в тяжелой задумчивости седого реаниматора и, в его лице, всю современную медицину. С младенцем медицина еще как-то разобралась или просто смирилась: это еще куда ни шло - косточки мягкие, он и спружинил. А вот с Сан Санычем - никак. Сан Саныч-то вроде как не младенец. В общем, чертовщина какая-то. Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

На память об этой зиме у Сан Саныча осталось две вещи. Во-первых, справка о постановке на учет в психдиспансере, поскольку нормальные люди, по мнению медиков, добровольно с девятого этажа не прыгают. Сан Саныч попробовал поинтересоваться у этих медиков: на каком же этаже кончается нормальность? Если прыгнешь с первого этажа - безусловно, еще нормальный. А если со второго? Ответа Сан Саныч не получил, вероятно, его просто не поняли...

А во-вторых, Сан Саныч стал ощущать какой-то постоянный посторонний контроль над всеми своими действиями и даже мыслями. "Если какая-то сила не позволила мне покинуть сей мир, - рассуждал Сан Саныч, - значит, я в этом мире еще кому-то зачем-то нужен. Но кому? И зачем?" Его роль в чьей-то игре казалась тайной за семью печатями. Порой в голове Сан Саныча непонятно откуда стали возникать абсолютно несвойственные ему суждения таинственного Некто. И до падения мозг Сан Саныча был достаточно независим, однако это выражалось только в том, что он обрабатывал ту информацию, которую хотел обрабатывать, и Сан Санычу требовалось приложить усилия, чтобы направить свои мысли в нужное русло. Теперь же возникло какое-то постороннее участие, как будто к линии связи Сан Саныча со странствующим пилигримлм подсоединился еще кто-то, контролирующий и временами высказывающий неожиданные суждения. Которые, впрочем, порой были не лишены оригинальности... Может быть, действительно чертовщина?