– Т-с-с, – прошептала девушка, прикладывая к губам тонкий пальчик. – Здесь повсюду глаза и уши... Жди меня здесь!

И втолкнула его в неизвестно откуда появившуюся дверь.

Нил огляделся. Он был в пустом помещении без окон, все грани которого были покрыты ровными, чуть зеркальными металлическими пластинами, совершенно одинаковыми, только по одной из них наискосок шла кривая надпись, сделанная губной помадой: «Я ЛЮБЛЮ ЛУЯ!»

Идеальную кубичность помещения нарушало возвышение, вроде помоста, вдоль дальней стены. Нил сделал шаг, другой, остановился озадаченно и прошептал:

– Куда это я попал?

– Угадай с трех раз, – ответил кто-то знакомый, но очень в этой обстановке нежеланный.

– Не стану я угадывать! – Нил топнул ногой.

– Ну ладно, скажу. Ты, сладкий мой, оказался в приватном королевском нужнике города-героя Версаля. Вот послушай, какое чудное хокку я сложил в честь этого заведения. Называется «Утренние размышления наставника о слиянии Инь и Ян».

Опять сижу, как ян последний

В очке соседнем – инь.

В параше мы сольемся...

Нил прищурился и на самом краешке возвышения разглядел глумливую и синюю рожу Игоря Бергмана. Бергман подмигнул и явился в полный рост – в тельняшке, широченных галифе, похожий на Попандопуло из фильма «Свадьба в Малиновке».

– Что ты делаешь в моем сне? – спросил Нил, потирая глаза.

– А что ты делаешь в моей белой горячке?! – надрывно прохрипел Бергман, рванул тельняшку на груди, но тут же притих и, тупо качая налысо обритой головой, монотонно залепетал: – У тебя не сон, а глюк. У тебя не сон, а глюк... Если видишь в стенке люк... У тебя не сон, а глюк...

– Заткнись и чеши отсюда! – приказал Нил. – Шляешься тут с перепоя!

– У меня перепой, а у тебя недотрах! – отпечатал Бергман и с эротическим стоном растворился.

Что-то мягкое, сладко пахнущее коснулось щеки.

– Моя королева, наконец-то! – блаженно выдохнул Нил и дотронулся до нежной, прохладной руки, лежащей на его плече...

– Тс-с, – прошептала Лера, прикладывая к губам тонкий пальчик. – Тихонечко выходи за калитку и жди меня там.

Ждать пришлось недолго. Она выскользнула из сада, кутаясь в кружевную шаль, взяла его за руку и повлекла за собой к раскинувшемуся за дорогой широкому лугу. Посередине луга, она плавно, словно простыню, спустила шаль и притянула к себе остолбеневшего Нила.

– Лерочка, что?..

– Тс-с, – вновь прошептала она. – Ничего не говори. Не надо слов, глупенький.

Вместе с ней он опустился на расстеленную шаль...

– Тебе хорошо было? Он не ответил. Лежал, заложив руки за голову, созерцая звездный купол.

– Так хорошо?

– Мне сейчас хорошо... Посткоитальная релаксация...

– Чи-иво? – плебейским привизгом выразила свое непонимание Лера.

– Простонародно интонируете, княжна, – нарочито тихо пробормотал он.

– Что-что? – переспросила она, уже сравнительно комильфо.

– Расслабуха, родная. Как-никак, пару вагончиков мы разгрузили... Слушай, у тебя сигаретки нет?

Лера принялась сердито шарить вокруг себя, метнула ему на грудь мятую пачку «Золотого пляжа».

– Ох, это не Рио-де-Жанейро! – вздохнул он, затягиваясь сырым, припахивающим плесенью дымком.

– Нил?.. – спустя минуту-другую спросила она.

– Да, любимая?

– Нил, пообещай мне одну вещь...

– Для вас, сударыня, все, что угодно – в пределах разумного, конечно.

– Ты не мог бы завтра увезти ее куда-нибудь на весь день?

– Кого?

– Ну, Ирку... Понимаешь, завтра мой Ашотик приезжает. Нельзя, чтобы она нас вместе видела.

С папашей-то я как-нибудь разберусь, а вот Ирка... Она такая правильная, такая зануда. И стукачка. Маме наябедничает, Вадику...

– М-да, нескучно живете, гражданка Оболенская, – задумчиво проговорил он. – Вчера Назаров, сегодня я, завтра Ашотик.

– С Максом у меня ничего не было! – заявила Лера. – А Ашотик – это серьезно. – А Вадик? – ехидно осведомился Нил.

Насчет самого себя он решил не спрашивать. И так все более-менее ясно.

– Вадик – мой алма-атинский жених. Его это все совершенно не касается... Ну сделай, ну что тебе стоит...

– Ладно... Прокатимся, пожалуй, в Феодосию. Он замолчал, вслушиваясь в южную ночь.

– Нил?..

– А? – Он встрепенулся: как-то умудрился начисто забыть, что он здесь не один.

– Нил, а ты меня потом с мамой своей познакомишь?

– Да? – Ее наивная нахрапистость была даже забавна. – Думаешь, надо?

– Надо.

– Зачем?

– Ну... словом, я в аспирантуру хочу поступать. А в нашей консерватории с такой специальностью сложно...

– Какой специальностью? – безжалостно осведомился он. – Играть ты не можешь, петь вроде не поешь. Не иначе, дирижировать собралась? Тогда тебе в Москву надо, к профессору Веронике Дударовой.

– Да не дирижировать! Я теорией заниматься хочу.

– В таком случае на что тебе моя матушка сдалась? Она, видишь ли, отнюдь не теоретик.

– Но знакомства, связи...

– Послушай меня, лапушка. Ты об одной вещи просила, а получается две.

– Я отработаю. Честное слово... Нил ухмыльнулся, прикинул свои желания и возможности на данный момент, и, потянувшись, сказал:

– Вот прямо сейчас и отработаешь...

«Прогулка морем, – думал Нил, стоя на палубе, – это очень сильно в ощущениях, но банально в описании. Синее море, белый пароход, высветленные солнцем горы, две разбегающиеся пенные дорожки за кормой... Какой восторг – и какое убожество в мыслях и словах. Вот рядом со мной некое создание, априорно милое, трогательное и целомудренное, хотя об этом создании я знаю лишь то, что вот сейчас должен буду привлечь ее к себе, поцеловать ее шрам, ее облупившийся красный носик, ее сухие губы, соленые от морских брызг, – и тут же с тоской подумать, что все мосты сожжены...»

Он повернулся к Ирочке, притянул к себе, губами приник к шраму под облупившимся красным носиком, к сухим губам, соленым от морских брызг. Она крепко зажмурила глаза...

На многочисленных кораблях пестрели флаги, на набережной играли военные оркестры и фланировали матросики, щеголяя белоснежными гимнастерками. Феодосия отмечала День военно-морского флота.

В праздничной толчее они были инородны. Ежесекундно их обгоняли, поджимали, подталкивали, громкими голосами глушили адресованные друг другу бессвязные лирические реплики. Ее личико под нелепой желтой панамой становилось все бледнее, шаг – медленнее, все заметнее проявлялась хромота, все тяжелее опиралась она на палку, на руку Нила. Наконец она подняла на него страдальческие глаза и тихо простонала:

– Не могу больше...

Он подхватил ее на руки и, распихивая толпу, вынес с набережной в тихий переулок, опустил на лавочку под густым кипарисом.

– Я сейчас! – отрывисто сказал он и устремился обратно на набережную. – Только куплю тебе мороженого. Жди меня...

Тележек с мороженым было много, но желающих полакомиться им было несравненно больше. Нил метался от одной очереди к другой, выбирая, какая будет поменьше, наконец выбрал и, действительно, не простоял в ней и минуты – товар кончился. «На фиг этот график!» – пробормотал Нил, нагло протиснулся в самую головку соседней очереди и пристроился к пацану лет двенадцати, сжимавшему в потной ручонке единственную монетку.

– Здорово! – громко, на публику, сказал он и шепотом добавил, всовывая в ладошку рубль: – Слышь, старик, возьми мне два стаканчика.

Мальчонка открыл рот, и за долю секунды до того, как оттуда выплеснулась порция колоритной южной брани, Нил внес существенное дополнение:

– Сдача твоя!

Малец поспешно сглотнул ругательство и важно кивнул стриженой головой. Этот диалог произошел до того стремительно, что в очереди никто не успел возмутиться.