И, резко повернувшись к посетителю, Квота спросил:

-- Сколько врачей, по вашему мнению, сеньор профессор, насчитывается хотя бы только в Мексике и Тагуальпе?

-- Я не... по памяти я не могу привести точную цифру.

-- Сто шестьдесят пять тысяч. А во всем мире? Больше шести миллионов! Не считая миллиона студентов, которые уже связали свою жизнь с медициной. Об этом вы подумали, профессор?

Ученый открыл было рот, но промолчал.

-- А о двенадцати или пятнадцати миллионах младшего медперсонала, мужчин и женщин, о санитарах, работающих в клиниках и больницах, о двадцати миллионах фармакологов и аптекарей, о лаборантах, химиках, об огромной промышленности патентованных средств, в которую, не отрицаю, вложены и наши средства, о фабрикантах, выпускающих тюбики, пузырьки, коробочки, и о тысячах санитарных машин, миллионах кроватей, миллиардах простыней, резиновых изделий, вате, стеклянной и фарфоровой посуде, о линолеуме, об огромной армии, об океане рабочих и работниц фабрик и заводов, изготовляющих все это -- пусть, я опять же не отрицаю, некоторые из них принадлежат нам, -- об издателях брошюр, касающихся аллергии и старческого катара дыхательных путей, -- об этом вы подумали, профессор?

-- По правде говоря... признаться, -- пробормотал ученый, моргая глазами, -- ...не отрицаю...

-- Шестьдесят или сто миллионов населения земного шара живут за счет больных, и вот в один прекрасный день все они окажутся на улице... О чем вы пришли просить меня, профессор? Дать вам возможность продолжить вашу работу? Вы берете на себя огромнейшую ответственность, но вы, конечно, готовы ее на себя взять.

-- То есть... -- беззвучным голосом прошептал ученый.

-- Вы не принадлежите к породе малодушных, которые отступают, боясь ответственности за последствия своих действий.

-- Конечно, но...

-- Даже несмотря на то, что вы точно знаете теперь, скольких мужчин и женщин ваш трехфазеин убьет гораздо более верным способом, нежели болезни или врачи...

-- Сеньор президент...

-- И скольких он сожжет на медленном огне, ибо они погибнут от нужды, холода, голода... Но раз вы так уж настаиваете, профессор, пожалуйста. Выполняйте свой долг. Ставьте на ноги больных и уничтожайте здоровых.

-- Не надо меня... Не надо нас...

-- Я согласен. И не будем больше говорить об этом. Завтра же я отправляюсь в Мехико...

-- Послушайте...

-- Сегодня же вечером я объявлю прессе о принятом решении.

-- Сеньор президент!

-- Как только лабораторные работы закончатся, мы начнем выпускать трехфазеин здесь, у нас. Меньше чем за месяц страна будет им обеспечена. Весь земной шар -- меньше чем за девяносто дней.

-- Сеньор президент! Сеньор Квота!

Профессор уже чуть ли не кричал.

-- Да, я слушаю, в чем дело? -- спросил Квота.

-- Подождите, подождите. -- Профессор даже задохнулся от волнения. -Не будем рубить с плеча... У нас еще есть время... да... И потом я ведь не один. У меня есть коллеги... я должен дать им отчет... Мы не подумали...

Он вздрогнул.

-- О той разрухе, об ужасающей безработице... Нет, нет... Может, надо повременить...

-- ...пока нынешнее поколение врачей и аптекарей перемрет своей естественной смертью? -- подсказал Квота.

-- Вот именно, -- быстро согласился ученый и, тут же спохватившись, быстро добавил: -- Нет, я хочу сказать... что можно бы подождать... ну, хотя бы некоторое время...

Флоранс, не удержавшись, вмешалась:

-- Да что вы, сеньор профессор, Квота! Ведь сейчас тысячи несчастных умирают от рака! В мучениях и отчаянии!

Профессор побледнел.

-- Спокойно, спокойно! -- Квота пожал плечами. -- Вы же понимаете, мы думали и об этом. Но раз уж так устроен мир, из двух зол надо выбирать наименьшее.

Повернувшись к сбитому с толку ученому, Квота продолжал:

-- Кстати, профессор, ваша растерянность делает вам честь, но вы не считаетесь с реальностью. Даже с точки зрения самых высоких идеалов не опасно ли одним махом ликвидировать все болезни? Давайте отбросим излишнюю сентиментальность и подумаем о том, что мы теряем, если не будет физических страданий: искупление грехов мученичеством! Чудесный пример святого Венсана де Поля! А всю эту самоотверженность, и братские чувства, и героизм в годины мора. Неужели мы имеем право выкинуть за борт все эти добродетели?

-- Нет. Я не согласна... -- возбужденно проговорила Флоранс. -- В ваших рассуждениях есть что-то... если все это так... есть что-то порочное...

-- Ну, ну, ну, -- прервал ее Квота, -- не надо горячиться! В современном мире все взаимосвязано. Экономика -- сложнейший механизм, и, если из него вынуть хотя бы самое ничтожное колесико, все рухнет. И вот эта прискорбная история -- яркий пример тому.

-- Хорошо, а как все-таки быть с болезнями? -- настаивала Флоранс.

-- Как и со всем прочим! -- твердо ответил Квота. -- Здоровье -прекрасная штука, спору нет. Но если оно обрекает на нужду восемьдесят миллионов невинных семей, так ли уж оно прекрасно?

-- Кстати, сеньорита, -- вставил ученый, -- в конце концов у нас, видите ли, нет еще полной уверенности, что наши исследования дадут положительные результаты...

Флоранс изумленно взглянула на него.

-- И потом, -- продолжал Квота, -- вспомните-ка Лурд, Лизье, Фатиму, Бенарес [Святые места, куда совершаются паломничества]. Мир без чудотворства с легкостью попадет под власть атеистического материализма, а ведь это как раз то, что нам угрожает, если исчезнут болезни. Итак, профессор, пусть вас не мучит совесть. Ваше мудрое решение свидетельствует о широте ваших взглядов, и я воздаю вам должное. До свидания, возвращайтесь в Мехико и спите спокойно. Вы предотвратили страшнейшую катастрофу! Грядущие поколения будут вам благодарны!

13

Флоранс не убедили все эти блестящие аргументы, на ее взгляд, опасность их крылась как раз в том, что они выступали под маской мудрой покорности судьбе.

Квота на ее глазах -- и в какой уже раз! -- заставил противника начисто отказаться от своих убеждений, принудил его согласиться с тем, с чем тот собирался бороться; мало того, Квота не только уговорил профессора, который приехал с одной целью -- отстоять право вести свои плодотворнейшие исследования, -- прекратить их, но и заставил выступить перед коллегами в качестве защитника этого решения; этот цинизм, это безразличие Квоты к человеческому страданию вызвали в душе Флоранс новую волну возмущения, настоящий бунт. Было время, когда этот волшебник покорил ее, а потом так напугал, что она бежала от него в Европу; по возвращении на родину он возбудил в ней презрение и ненависть, но затем, сама того не заметив, она тоже позволила переубедить себя до такой степени, что с жаром поддерживала все его начинания, благоговела перед его упорством, самоотверженно помогала ему преодолевать первые трудности, и вот теперь, когда она втайне питала к этому необыкновенному человеку чувство не просто симпатии, а скорее уж любви, хотя, быть может, и не страстной, он снова вызвал у нее глубокое негодование, и она изо всех сил старалась держать себя в руках, и действительно так хорошо скрыла свое озлобление, что могла следить за этим страшным диктатором, не вызывая подозрений, как Лорензаччо у Медичи.