— Конечно, это правильно, — не стал возражать Прорехов, — когда в стране полный развал-схождение, без балансировки не обойтись.

Водитель почесал репу. Прежде к нему не применяли подобных сентенций.

— А я слышал, что вдоль всех дорог, по которым возят радиоактивные отходы, вырастает неимоверно высокий и породистый борщевик Сосновского, признался Артамонов.

— Никогда бы не подумал, — сообщил о себе водитель.

— Местные на отрезке Завидово — Клин называют это растение по-своему большевик Чайковского, — сказал Артамонов.

— Это почему же? — продолжал изумляться водитель.

— Наверное, потому, — предположил Артамонов, — что в Клину проживал вышеозначенный великий композитор.

Транспорт миновал конаковский пост ГАИ и, не снижая скорости, зашуршал по деревне Шорново. Слева нарисовался памятник Ленину. Ильич с присущей ему хитрецой выглядывал из засады на дорогу. В его глазах стыл извечный вопрос: «Как нам реорганизовать Рабкрин?»

— Да вы не стесняйтесь, — сказал водитель и подвинул пассажирам угощенье. Судя по набору импортных коробок, радиационные отходы, тикающие за спиной, следовали на Урал из-за бугра.

— Смотри-ка! — указал Артамонов на обочину, сплошь уставленную свиными головами на табуретках.

— Где-то я такое уже видел, — припомнил Прорехов. — По-моему, на Красной площади.

— Я всегда беру здесь свежанину, — признался водитель. — Дешевле, потому что без эпидемконтроля.

— И свинья, павшая от ложного бешенства под Бородино, легко сходит за здорового кабана, только что зарубленного в Дурыкине, — помог ему с продолжением Прорехов.

— Рассказик у меня зреет в голове, — поделился муками творчества Артамонов. — «Сто лет одиночества, или Свинья на обочине» называется. Главная героиня — молодая хавронья. Действие происходит на откормочном комплексе. Подслушав свинарок, хавронья, помещенная на откорм, завидующая и свиноматкам и хряку-делопроизводителю, узнает, что убойный вес — сто сорок килограмм. Она садится на мощнейшую диету и держится на комплексе не один десяток лет. Ее проверяют на предмет ящуров, поносов и прочих вазомоторных насморков, чтобы раскрыть тайну худосочности, но она здорова и живет себе припеваючи.

— Хороший сюжет, — проникся Прорехов. — Вот бы и людям установить убойный вес.

Водитель вздрогнул и спросил:

— А при чем здесь обочина?

— Обочина? Обочина ни при чем, — ответствовал Артамонов.

— Но она введена в название рассказа, — не отставал водитель.

— А чем свинья хуже пикника?! — вступился за друга Прорехов.

В Клину выкрашенный серпянкой Ленин был не в духе и с неосознанным подозрением щупал пустоту в полых карманах. Ему в глаза смотрел другой каменный Ильич — Чайковский. Площадь двух Ильичей — именовалась проплывающая за окном фуры местность.

В Солнечногорске Ленин скрывался, как в Финляндии, за шумоотбойной стеной, а в Зеленограде вообще не был виден с трассы. А вот в Химках…

— Смотри, сколько хичей, — сказал Артамонов. — Я слышал, они даже соревнования меж собой устраивают, кто дальше без денег автостопом доберется.

— Да никакие это не хичи, — выправил ошибочную мысль водитель и продолжил, как у себя дома. — Хичи голосуют, руки тянут, а эти глаза опускают. Это плечевые, дорожные проститутки, так сказать. С усиленной подвеской. Специально для российских дорог. Я иногда пользуюсь, очень удобно и, главное, недорого.

После Химок попутный транспорт уходил на МКАД в сторону Рязанского шоссе.

— Хороший ты мужик, — сказал Артамонов водителю на прощание. — Просто у нас очень другие дела.

— Ты уж извини, если что не так, — добавил Прорехов. — Мы дерзкие, но хорошие.

— Да ничего, бывает, — понятливо высказался водитель. — Я не в обиде.

— Ну, бывай, — пожали они ему руку и покинули кабину.

Вычислив, что автобусами долго, призывники изловили такси, чтобы достичь ДАСа засветло.

— Родись у меня сегодня дочка, я бы назвал ее Фурой! — сказал в сердцах Артамонов, стряхивая с себя радиоактивную пыль.

— Я а — Фугой, — признался Прорехов. — В честь большевика Чайковского.

Прорехов с Артамоновым долго совещались: посвящать Артура в завидовское дело или нет — все-таки государственная тайна и немалая мера ответственности. В конце концов решили открыться, поскольку государство, пусть даже и устремившееся в новое будущее, все равно ничто по сравнению с желанием потрепаться.

Артуру было рассказано все как есть. Накатив косуху коньяку, он принялся давить на сознание неверных.

— Значит, вы получили путевки в жизнь? — пытал он уставших друзей.

— Да, — отвечали те как завороженные.

— То есть вы учились не зря, а я — зря?! — бичевал он себя.

— Где-то так, — давали ему полную волю друзья.

— То есть вы умные, а я дурак?! — сделал ложный вывод Варшавский.

— Выходит, — согласился Прорехов. — А теперь про Дебору. Артур, я тебе это сообщаю только потому, что если начнет сообщать Артамонов, то получится драка. Итак, с Деборой тебя познакомил я, и поэтому отвечаю за последствия. Только ты не воспринимай все это текстуально. Пока ты раздумывал, Артамонов успел сводить ее в тапках на Академическую попить газировки. Сечешь? Потом они среди ночи смотались за котлетами на Аэровокзал. Разумеешь? Сам понимаешь, свет не ближний. Выслушали до конца соловья в зарослях на Кащенко. Врубаешься? Конечно, это не значит, что они тут же побегут в церковь, но маршруты их прогулок показательны, согласись. И мы пришли к выводу, что ситуация требует рокировки. То есть Артамонов берет Дебору себе в разработку, а ты, Артур, идешь на фиг, на фиг мелкими шажками. Я и сам по первости был не прочь приударить за ней, но я в этом плане безответствен как никто другой. И уж если Деборе выбирать из двух оставшихся зол, то свалить в сторону лучше тебе, Артур.

— Да я никогда на нее серьезно и не претендовал, — согласился с судьбой Артур. — Так, променад.

— Вот и я о том же, — сказал Прорехов. — Просто сам ты никаких точек в вопросе не ставил. И поскольку ты ей до сих пор ничего серьезного не предложил, предлагаю развести стороны документарно, — подвел он итог. Чтобы потом не было вопросов.

Результатом разговора стал передаточный акт в виде объективки: имя Дебора, возраст — 21, рост — 173, вес 63, основные типоразмеры 90-60-90, обувь — 36, волосы — каштановые, цвет глаз — зеленый, кожи — телесный, вредная привычка — совесть. Особые приметы — жатая юбка и красный батник. Через плечо — дамская сумка для товаров двойного назначения. И внизу подписи: сдал — принял. Варшавский — Артамонов.

— Нас забрасывают в информационное пространство, — сказал Прорехов в заключение, складывая бумагу вчетверо. — Это все равно что посылают на три веселых. Мы с Артамоновым, насколько ты помнишь, этот предмет особенно не учили. Лично я без подсказки не то что газету, листовку выпустить не смогу. А у Деборы — набор конспектов. Поэтому мы забираем ее в помощь. Это вынужденная мера.

— А Улька? — уколол Прорехова Варшавский. — Улька поедет с вами?

— Звать не буду, — признался Прорехов, — но если приедет, назад не погоню.

— Тогда я тоже с вами! — напросился Варшавский. — С вами хоть какая-то перспектива просматривается. А то в Якутске такая скука!

— Никто не против энтузиазма, — предупредил его Артамонов, — но ты понимаешь, с чем это будет сопряжено?

— Понимаю, — сказал Варшавский. — Ни с чем. Вы когда выезжаете на место?

— Завтра, — ответил Прорехов.

— Тогда я смотаюсь домой, — засуетился Артур, — быстренько заберу Галку — и к вам! Уходя от прошлого, я решил, что налево будет удобнее.

— Ты считаешь, что изобрел новое средство по уходу…

— Но вы же знаете всю эту историю! — сказал Варшавский. — С ней невозможно!

— По поводу своих судеб ты можешь не отчитываться, — предложил Прорехов.

— Но кого-то я должен взять с собой или нет? — кинулся оправдываться Артур. — Жилья вам, случаем, не обещали? Молодым специалистам полагается…