В ЛАПАХ ЗЕЛЕНОГО ЗМИЯ

Кожух на кровати, бардак на столе и... пустой штоф из-под водки - вот что, прежде всего, бросилось в глаза поэту Полонскому в меблировке шевченковского жилища11. Захаживавший примерно в то же время к Кобзарю художник Микешин отметил еще шмат сала в развернутой бумаге, валявшийся посреди каких-то коробочек и малороссийских бус12. И все это прямо в обиталище Аполлона и муз - на антресолях Академии художеств! Даже храм искусства Тарас без малейшего стеснения превратил в филиал знакомого ему с детства украинского шинка, чей дух был впитан чуть ли не с молоком матери13.

Не хватало только соответствующей компании, не раздражающей чрезмерным аристократизмом. Но за ней всегда можно было сходить в какое-нибудь из самых дешевых питейных заведений, где пиво разносила босая девка, подливая его прямо в бурлящий котел поэтического вдохновения:

Дiвча любе, чорнобриве

Несло з льоху пиво. А я глянув, подивився

Та аж похилився... Кому воно пиво носить?

Да тебе же! Пить надо меньше и не будешь изумляться. А если не доволен, что она босая, так дай ей на лапти и не приставай к Богу с бессмысленными вопросами:

Кому воно пиво носить?

Чому босе ходить?.. Боже сильний! Твоя сила

Та тoбi ж i шкодить.

"Живя в Петербурге, - вспоминает Николай Белозерский, - Шевченко любил посещать трактир около биржи, в котором собирались матросы с иностранных кораблей... Всегда тихий и кроткий, Шевченко подвыпивши, приходил в страшно возбужденное состояние, бранил все, и старое и новое, и со всего размаху колотил кулаком по столу. Однажды встретили в Петербурге подгулявшего Шевченко, шедшего с таким же Якушкиным под руку; они взаимно поддерживали друг друга. Шевченко, обращаясь к встретившемуся с ним знакомому и усмехаясь, сказал: "Поддержание народности14".

А будущий издатель "Киевской старины" профессор Лебединцев и вообще познакомился с певцом народных страданий при пикантнейших обстоятельствах когда тот в дымину пьяный валялся под каким-то забором на Подоле:

"У меня невольно забилось сердце при мысли о скором свидании с человеком, которого я давно чтил в душе за его несравненный талант; молодое воображение рисовало его в каких-то причудливых, необыкновенных чертах <...>. Увы! скоро все мечты рассеялись, как дым, при виде глубоко-грустной картины: Тарас, которого не оказалось в комнатах, вскоре найден нами у ворот в преждевременном и отнюдь не непорочном сне.<...> Указанное обстоятельство нисколько, разумеется, не уменьшило моего глубокого уважения к поэту и сердечных моих симпатий к нему, но повергло меня в неописуемое смущение... Не меньше моего, кажется, смущен был и Тарас Григорьевич, когда кое-как разбуженный отцом Ефимом, вошел с ним в комнату и увидел меня. "Ох, Зелена, Зелена!" - повторял он со вздохом... Хотя радушный хозяин поспешил расшевелить нас наливочкою, но разговориться на сей раз мы никак уже не могли, и я скоро отправился к себе на квартиру15".

Зато на другой день часов в пять пополудни отоспавшийся Тарас Григорьевич явился к Лебединцеву лично и без наливки и почти с первых слов "заговорил о задуманном в Петербурге издании "Основы", ее задачах и целях, силах, способах и пр.". Хозяин с восторгом слушал, прекрасно понимая при каких трудных обстоятельствах пробивается в России вольная мысль, когда даже лучшие представители ее порой нетвердо стоят на ногах.

Впрочем, что означает это расплывчатое "порой"? Перейдем к строгой статистике.

- А Тарас Григорьевич часто бывал "под шефе"? - прямо спросил однажды корреспондент "Киевской старины" ротного командира Шевченко капитана Косарева.

"Ну!... часто не часто, а бывал-таки. Да "под шефе", это что! - пустяки: тогда одни только песни, пляски, остроумные рассказы. - А вот худо, когда, бывало, он хватит уже через край. А и это, хотя, правда, редко, а случалось с ним последние, этак года два-три... - Раз, знаете, летом выхожу я часа в три ночи вдохнуть свежего воздуха. Только вдруг слышу пение. - Надел я шашку, взял с собой дежурного, да и пошел по направлению к офицерскому флигелю, откуда неслись голоса. - И что же , вы думаете, вижу? Четверо несут на плечах дверь, снятую с петлей, на которой лежат два человека, покрытые шинелью, а остальные идут по сторонам и поют: "Святый Боже, Святый крепкий!" - точно хоронят кого. - "Что это вы, господа, делаете? - спрашиваю их. - Да, вот, говорят, гулянка у нас была, на которой двое наших, Тарас да поручик Б., легли костьми, - ну, вот, мы их и разносим по домам16"...

В другой раз на охоте, пока офицеры гонялись по зарослям за куропатками и дупелями, которыми кишели каспийские берега, Шевченко, оставленный с казаком "на хозяйстве", умудрились выпить четыре (!) бутылки водки на двоих - весь приготовленный для компании запас!

"Смеху тут и шуткам не было конца, - вспоминал добропорядочный Косарев, бывший, кстати, четырьмя годами моложе своего подчиненного, - но мне, знаете ли, было и больно, и досадно за него: ну, пусть бы еще казак-то, простой необразованный человек... а он-то?!... Так, знаете, на арбе, в бесчувственном состоянии, привезли мы его в крепость17".

Но можем ли мы верить всем этим свидетельствам друзей, знакомых, приятелей, сослуживцев? Не клевещут ли они на гения, создавая образ валяющегося в грязи забулдыги? Нет, не клевещут! Ибо сам Шевченко их подтверждает.

9 сентября 1857 года освобожденный от солдатчины Тарас путешествует по Волге на пароходе. В дневнике его появляется любопытная для непредвзятого исследователя запись: "... у меня родился и быстро вырос великолепный проект: за обедом напиться пьяным. Но увы, этот великолепный проект удался только вполовину".

Зато на следующий день гению необыкновенно повезло: "Вчерашний мой, великолепный, вполовину удавшийся проект сегодня, и что уже, слава Богу, только вечером, удался, и удался с мельчайшими подробностями, с головной болью и прочим тому подобным".

11 сентября после попойки Тараса так мутит, что писать сам он уже не может. И тогда капитан "Князя Пожарского" некто Кишкин, пародируя стиль сельского дьячка, описывает, как у Тараса тряслись руки ("колеблется десница и просяй шуйцу"), и как он не остановившись "на полупути спасения", водкой "пропитан бе зело". По свидетельству капитана, Тарас Григорьевич скакал босиком в одной рубашке на постели и изрыгал греховному миру проклятия, не давая никому заснуть. Опохмелился же не то четырьмя, не то пятью рюмками вишневой водки - "при оной цибуль и соленых огурцов великое множество".

Неудивительно, что на следующий день 12 сентября, выдающийся поэт, уже собственноручно записывает: "Погода отвратительная".

Но это, так сказать, печальный закат! А раньше было куда веселее...

В молодые годы вместе со своими приятелями-собутыльниками - братьями Закревскими и де Бальменами Шевченко составил целый политико-алкогольный заговор - "Общество мочемордия", на заседаниях которого председательствовал "его всепьянейшество" Виктор Закревский, отставной кавалерийский офицер. Морду "мочили" ромом, наливками и крепчайшими травяными настойками, от которых у непривычного человека могло просто разорвать голову. Употребление "вульгарной" сивухи устав общества строго запрещал. В пьяном угаре мечтали о грядущем братстве славянских народов и справедливом социальном переустройстве.