VII

Ко времени запрещения масонства Николаем I, часть русского образованного общества окончательно оторвалась от русской духовной почвы и привыкла мыслить категориями европейской философии, совершенно не считаясь с русскими духовными традициями. Поэтому запрещение масонства мало что могло изменить. После; запрещения масонства денационализировавшаяся часть дворянства продолжала развиваться духовно в направлении подсказанном ему вольтерьянством и масонством, следуя тенденции перевращать все новые западные философские и политические учения, в "религиозные догмы". Оно было настолько умственно порабощено вольтерьянством и масонством, что могло развиваться в русле масонских идей уже самостоятельно, могло обойтись и без руководства со стороны открыто существующих масонских лож. Идейное влияние масонства на деятельность членов Ордена Р. И. продолжало осуществляться, но иными, скрытыми путями. Оно шло через нелегальные ложи, продолжавшие существовать все время в России, через русских масонов вступивших в иностранные ложи, через общение идеологов Ордена и руководителей тайных революционных организаций с иностранными масонами и руководителями иностранных революционных организаций Запада, усвоивших политические и социальные доктрины масонства и руководимые тайно масонством, усваивая, часто того и не сознавая, масонскую тактику и стратегию борьбы против религии и монархий. Основную массу членов Ордена первого призыва составили духовные отпрыски русских вольтерьянцев и масонов. Воспитанные на масонских идеях, сделавшие своими святыми масонов-декабристов, они шли дальше по проложенной русскими вольтерьянцами и масонами дороге. Отвернувшись от Православия они придали усвоенными ими западным учениям характер религиозных догматов. "Оставьте стариков и взрослых, - говорится в масонских директивах, - идите к молодым". Масоны хорошо знали специфические черты, свойственные молодежи. Еще Пушкин указывал на то, "как соблазнительны для развивающихся умов, мысли и правила, отвергаемые законом и преданиями". Молодежь никогда не довольна существующим, ибо по природе революционна. Она всегда ищет самых последних политических и социальных идей, ей, не имеющей жизненного опыта, скажется, что единственного, чего ей не хватает, чтобы немедленно изменить мир к лучшему - это свободы. Ф. Степун верно отмечает в своих мемуарах "Бывшее и несбывшееся", что "молодежь особо утопична потому, что она живет с закрытыми на смерть глазами. В, так называемые, "лучшие" годы нашей жизни, смерть представляется нам бледной, безликой тенью на дальнем горизонте жизни, к тому же еще тенью поджидающей наших отцов и дедов, но не нас самих. Этим чувством здешней бессмертности и объясняется прежде всего революционный титанизм молодежи, ее жажда власти и славы, ее твердая уверенность в возможность словом и делом, огнем и мечем изменить мир к лучшему - одним словом все то, что характерно для вождей, диктаторов, героев-революционеров, чувствующих себя не смертными человеками, а бессмертными полубогами". Таковы характерные черты всякой молодежи во все времена. Но русская молодежь, кроме того обладала еще особыми специфическими чертами, которые еще более усиливали ее революционный динамизм. Эти черты - религиозный склад души, чуткость ко всякого рода социальной дисгармонии, искренность в увлечениях, готовность жертвовать всем, в том числе и собой, во имя истины, показавшейся подлинной правдой. Отталкиваясь от Православия, молодежь из числа бескорыстных идеалистов, сохраняла религиозный строй души, полученный в наследство от предыдущих поколений предков, воспитанных Православием. В этом то и таилась та взрывчатая сила, тот революционный динамизм, та страстность, которой ознаменовалась деятельность членов Ордена Р. И. Свойственный русской душе религиозный максимализм, воспитанный в ней Православием, отрываясь от православной религиозности придает характер религиозных верований политическим и социальным доктринам, которыми заменяется вера в Бога. Возникает вопрос, а почему члены Ордена Р. И., сохранившие сформированный Православием религиозный строй души и воспринимавшие всякую нерелигиозную идеологию догматически, то есть религиозно, не удовлетворясь слабым религиозным горением современного им Православия и крепостной действительностью, не встали на тот путь, к которому звал всех, Император Николай I, призывавших всех сплотиться вокруг него во имя скорейшей ликвидации крепостного права, Гоголь, звавший своих современников к самоотверженной борьбе за восстановление былой духовной мощи Православия, указывавший, что наступило время решающей битвы за будущее России, что все "пути и дороги к светлому будущему скрыты именно в этом темном и запутанном настоящем". Ответ таков: путь, на который звали Николай I, Пушкин, Гоголь, славянофилы, а позже Достоевский, Данилевский, К. Леонтьев и другие выдающиеся представители русского образованного общества, требовал больших усилий для нравственного самоусовершенствования, чем путь фальшивых, но внешне ослепительных истин, на который звали идеалистически настроенную молодежь идейные выученики масонства: Белинский, Герцен и Бакунин. Путь, на который звали молодежь выдающиеся умы русского образованного общества, казался молодежи уже окончательно дискредитировавшим себя, неспособным дать быстрых пышных всходов и ценных результатов. Кроме того, он требовал длительных сроков, обещал медленные результаты, а молодежь нетерпелива и не склонна ждать, ее прельщает не путь эволюции, а путь поспешной революционной ломки

VIII

"Русские масоны, - утверждает В. Зеньковский в "Истории русской философии", - были, конечно, западниками, они ждали ОТКРОВЕНИЙ И НАСТАВЛЕНИЙ ОТ ЗАПАДНЫХ "БРАТЬЕВ", вот отчего очень много трудов положили русские масоны на то, чтобы приобщить русских людей к огромной религиозно-философской литературе Запада" (т. I, 106). Родимые пятна масонских идей весьма явственно проступают в миросозерцании основателей Ордена Р. И. и их последователей. В законодательстве всех стран, самым верным признанием считается добровольное признание самого подозреваемого в каком-либо преступлении. Есть такие добровольные признания членов Ордена о наличии духовной зависимости русской интеллигенции от русского масонства? Да, такие добровольные признания, есть. Н. Бердяев, Кропоткин, В. Зеньковский и другие выдающиеся члены Ордена неоднократно утверждали, что русская интеллигенция духовно оформлена русским вольтерьянством и масонством. Вольтерьянство же своими истоками тоже уходит к масонству. По свидетельству венерабля ложи "Лаланд", Вольтер был членом ложи "Девять Сестер", в которую вступил в 1726 году. Секретарь ложи Великого Востока Франции Базе, в одной из своих речей заявил: "Не было и не могло быть борьбы между масонством и великими философами (Гельвеций, Вольтер, Руссо, Кондорсе), так как их цель - цель тех и других". И русское вольтерьянство было, по существу, тоже разновидностью масонства, цель которого было разлагать души тех, которых нельзя было уловить на приманку в виде "всеобщей и естественной религии". "В общем, - пишет В. Зеньковский, - можно отметить следующие основные течения в философском движении в России в XVIII веке: 1) То, что можно назвать "русским вольтерьянством" и в чем надо различать скептицизм и "вольнодумство" от более серьезного "вольтерьянства". Термин этот, утвердившийся в русской литературе (в жизни), очень недостаточно и односторонне выражает сущность этого течения, из которого впоследствии оформились, как идейный радикализм, так и существенно отличный от него "нигилизм". 2) Второе течение определялось потребностью создать новую идеологию национализма, в виду крушения церковной идеологии. Одни искали нового обоснования национализма в "естественном праве", другие в линиях "просветительства" (русский гуманизм XVIII века). 3) Третье течение, тоже идущее по линии секуляризации , ищет удовлетворения религиозно-философских запросов вне Церкви - сюда относится русское масонства". "Обратимся прежде всего к тому, что принято называть "русским вольтерьянством". Уже одно то, что именем Вольтера сами русские люди обозначали целое течение мысли и настроений, является очень характерным. Действительно, имя Вольтера было знаменем, под которым объединялись все те, кто с беспощадной критикой и часто даже с презрением отвергали "старину" - бытовую, идейную, религиозную, кто высмеивал все, что покрывалось традицией, кто стоял за самые смелые нововведения и преобразования. На почве этого огульного отвержения прошлого, развивается постепенно вкус к утопиям" (Т. I, стр. 85). Русское вольтерьянство, со одной стороны стремилось к крайнему политическому радикализму, а с другой, по свидетельству Фонвизина "идейные" занятия в кружках вольтерьянцев заключались главным образом в "богохульстве и кощунстве". Верную характеристику русскому вольтерьянству дает Ключевский: "Потеряв своего Бога, - замечает он, заурядный русский вольтерьянец не просто уходил из ЕГО храма, как человек, ставший в нем лишним, но подобно взбунтовавшемуся дворовому, норовил перед уходом набуянить, все перебить, исковеркать, перепачкать". В этой характеристике вольтерьянства не трудно увидеть первые ростки того нигилизма, который, прочно, со времен вольтерьянства вошел в русский духовный быт. "...новые идеи, - констатирует Ключевский, нравились, как скандал, подобно рисункам соблазнительного романа. Философский смех освобождал нашего вольтерьянца от законов божеских и человеческих, эмансипировал его дух и плоть, делал его недоступным ни для каких страхов, кроме полицейского" (Ключевский, Очерки и речи. т. II, стр. 256). "Этот отрыв от всего родного кажется сразу мало понятным и как-то дурно характеризует русских людей XVIII века (явление такого отрыва встречается еще задолго до середины XIX века.) Это, конечно, верно, но факт этот по себе более сложен чем кажется. Весь этот нигилистический склад ума слагался в связи с утерей былой духовной почвы, отсутствием, в новых культурных условиях, дорогой для души родной среды, от которой душа могла бы питаться. С Церковью, которая еще недавно целиком заполняла душу, уже не было никакой связи, - жизнь резко "секуляризировалась", отделяясь от Церкви, - и тут образовалась целая пропасть. И если одни русские люди, по-прежнему пламенно жаждавшие "исповедовать" какуюлибо новую веру, уходили целиком в жизнь Запада, то другие уходили в дешевый скептицизм, в нигилистическое вольнодумство". "Русское вольтерьянство в своем нигилистическом аспекте оставило все же надолго следы в русском обществе, но оно принадлежит больше русскому быту, чем русской культуре. Гораздо существеннее то крыло вольтерьянства, которое было серьезно и которое положило начало русскому радикализму как политическому, так и идейному. Тут же, конечно, значение Вольтера не было исключительным, русские люди увлекались и Руссо, и Дидро, энциклопедистами, позднейшими материалистами". "Из рассказа одного из виднейших масонов XVIII века И. В. Лопухина, мы знаем, что он "охотно читывал Вольтеровы насмешки над религией, опровержения Руссо и подобные сочинения". "Русский радикализм, не знающий никаких авторитетов, склонный к крайностям и острой постановке проблем, начинается именно в эту эпоху. Но как раз в силу этого экстремизма, в русских умах начинает расцветать склонность к: мечтательности, то есть к утопиям". "Так, петровский дворянин, артиллерист и навигатор, превратился в елизаветинского петиметра, а этот петиметр при Екатерине переродился в homme de Lettres'a, из которого к концу века выработался дворянин-философ, масон и вольтерьянец. Этот дворянин-философ и был типическим представителем того общественного слоя, которому предстояло вести русское общество по пути прогресса. Поэтому необходимо обозначить его главные черты. Его общественное положение покоилось на политической несправедливости и венчалось житейским бездельем. С рук сельского дьячка учителя он переходил на руки француза-гувернера, довершал образование в итальянском театре или французском ресторане, применял приобретенные познания в петербургской гостиной и доканчивал дни свои в московском или деревенском кабинете с книжкой Вольтера в руках. С этой книжкой Вольтера где-нибудь на Поварской или в Тульской деревне он представлял странное явление. Все усвоенные им манеры, привычки, вкусы, симпатии, самый язык - все было чужое, привозное, а дома у него не было никаких живых органических связей с окружающим, никакого серьезного житейского дела. Чужой между своими, он старался стать своим между чужими, был в европейском обществе каким-то приемышем. В Европе на него смотрели, как на переодетого татарина, а дома видели в нем родившегося в России француза" (В. Ключевский).