Садясь на край кровати кормить брата с ложечки, она что-то ищет ногой, Я догадался, подставил ей маленькую табуретку. Вот на ней она и спала тут все эти одиннадцать суток, как та женщина преданно уткнувшись лбом в тюфяк. Общая беда связала их всех здесь, общий устано-вился палатный быт и понимание с полуслова, а я только суечусь зря.

Варвара кормит с ложечки, движениями губ как бы помогая ему, и даже всасывает в себя воздух, когда он проглатывает. Брат улыбается, указывает глазами мне - на нее, ей - на меня. Рад.

Сняв ложкой с жестких его губ, как, бывало, я когда-то ложечкой снимал с мокрых губенок сына, Варвара пожаловалась:

- Ноги отекли.

Мы вместе посмотрели на ее ногу на табуретке.

- Вон... Как тумбы...

В том, что она пожаловалась, доверие ко мне. Я заторопился благодарно:

- Так, может быть, надо что-то? Ты скажи. Кто его смотрел вообще? Может быть, лекарство? Консультацию? И подежурить я тоже могу, сменить тебя.

Я чуть было не сказал: "А Кира приготовит", тем и жену приобщая, но вовремя почувст-вовал - рано, нельзя.

- Да разве ж я оставлю его...

- Но кто был?

- Смотрят врачи.

- Постой, кто из врачей? Ведь есть кардиологи... Я могу, наконец, узнать.

- Тут врачи хорошие. Больница рядовая, а врачи хорошие. Я сегодня домой съездила в отпуск, искупалась, приготовила вот. Слава Богу, уже ничего.

И оттого, что движениями губ все так же помогает ему справляться, интонация горделивая, как за ребенка: "Вон он уже у нас какой!.."

Варвара всегда была спокойная. И правильная во всем. Может быть, это и хорошо. Но я представляю себе, что бы делалось, если бы это было со мной. Все известные профессора были бы уже поставлены на ноги, выдернуты с дач, из квартир. И уж конечно, не здесь бы я лежал, не в палате на четверых. А Варвара даже детям не сообщила, ни сына не вызвала, ни дочь.

Рассказывают, актер Астангов умер от аппендицита - ждали светило, обыкновенному вра-чу, который каждый день щелкает такие операции, не доверили. Может быть, и правда попроще - лучше. Наверное, так.

Сколько раз мне приходили мысли о спокойной жизни, о том, что если бы такая женщина, как Варвара, была моей женой... Это теоретически. А когда она пожаловалась, что ноги отекают, и я увидел мощную ее щиколотку, широкую ступню тридцать девятого размера в тапочке... Но вот они с братом прожили жизнь и счастливы даже сейчас, и, может быть, ни с какой другой женой не был бы он счастлив. Каждому - свое. Как можно знать и решать за другого, когда о себе-то мы ничего не знаем.

Глава VI

- Ты прости меня, Кирюша, я даже не принес ничего - ни ягод, ни фруктов. День сума-сшедший, минуты не было вырваться, лекции, консультации, ученый совет - черт-те что!

- Все бегаешь?

- Сбежал, а то бы и сейчас сидел там.

В подтверждение я зачем-то указываю на свой "дипломат" с желтыми металлическими застежками. И вдруг покраснел неожиданно для самого себя. Оттого ли, что "дипломат" мой роскошен, он выглядит здесь как из другого мира, - брат, следуя за моей рукой, скосил на него взгляд, - оттого ли, что лгу, но так покраснел, что в пот бросило. И отвернуться некуда в этой палате, так и сижу. Проклятый мой недостаток, все детство из-за него было испорчено, и в школе всегда боялся покраснеть. Вот старый уже, а краснею.

И чего я стыжусь? "Дипломат" кожаный - перед братом неловко. Да, разные возможности, но я же не украл. Но мы родные братья. Помню, завели обстановку впервые, радовались, ходили с женой по комнатам, обнявшись. Приехал Кирилл, я засуетился виновато, старался показать, что все это так, не нужно мне: вот, мол, купили, отделался, теперь к главному делу жизни можно при-ступать... Киру это сердит: "Да, мы вот так живем! Разные возможности, разный круг знакомых. К этому должны привыкнуть и знать..." Я действительно, если разобраться, ни перед кем ни в чем не виноват. Но так установилось в семье, что я постоянно оправдываюсь. Я больше всех достиг в жизни, а почему-то жалеют меня. Умирая, мать не себя жалела, не Кирилла, а меня, взгляд этот ее я никогда не забуду. И постоянно все ждут от меня чего-то большего. Даже если, допустим, мне больше дано, имею я право просто жить, а не оправдывать надежды?

- Замотался ты совсем, вот я почему, - говорит Кирилл, дав мне время справиться. Из деликатности он даже радио подкрутил погромче.

- Жизнь суматошная, ритм столичный...

Мне все еще трудно взглянуть ему в глаза.

- А я вот добегался... Говорят, год активного солнца. Мы и при солнце, и без солнца такие активные стали, так суетимся...

На груди его, на левой стороне, толчками вздрагивает под кожей. Я физически почувствовал, даже сердце заломило, как у него там пульсирует неровно, выталкивает кровь.

- Ты не волнуйся, тебе волноваться нельзя.

Улыбнулся жесткими губами.

- Я ведь в Болгарию должен был лететь. А тут с оформлением вышла какая-то неясность. Все оформлены, один я не оформлен. Сразу многозначительное молчание, мысли всякие... Знаешь ведь, не посылают ничего, а вот если оформление задержано... Оказалось, просто бумаги забыли вовремя подать, оформили уже в самый последний момент. Собирался в спешке, чемодан на столе, рубашки уложены. Стал под душ... Чувствую, не по себе как-то. Да нет, не может быть! А уже страх - найдут здесь в таком виде...

- Не надо. Начинаешь вспоминать, начинаешь волноваться.

- Теперь уж смеюсь. О смысле жизни подумать некогда, а обо всякой ерунде... Сюда везли, знаешь, о чем думал? Неудобно, подвел, как же они там без меня? Смешно! И здесь... Пролетит самолет - вот бы сейчас и я сидел у иллюминатора, воротничок, галстук, руки на подлокотниках. Только когда уж прижало совсем...

Вошла Варвара, посмотрела на него, на меня, что-то почувствовала, села на страже в ногах.

Все мы умные, когда прижмет. Только ума этого хватает ненадолго. Первый раз прижало меня в сорок лет. Тогда думали определенно - рак. Так поумнел сразу! Вот если б заново жизнь прожить! А вышел невредимым, и жизнь взяла свое. Дай Бог, чтобы у Кирилла обошлось все, дай-то Бог! А выйдет, и некогда станет разговаривать о смысле жизни, надо будет жить. Это прежде, в прошлые века, людям у смертной черты открывались великие истины. А в наш стремительный век... Академик Страдников за четыре дня до смерти, когда уже надежд не оставалось никаких, все справлялся, как идет выдвижение его кандидатуры на премию, обзванивал нужных людей. Навер-ное, и раньше это бывало, природа человеческая меняется медленно. И все-таки, надо думать, не в таких масштабах.