Апрель - август 1932

ФЕВРАЛЬ

Вот я снова на этой земле. Я снова Прохожу под платанами молодыми, Снова дети бегают у скамеек, Снова море лежит в пароходном дыме... Вольноопределяющийся, в погонах, Обтянутых разноцветным шнуром, Это я - вояка, герой Стохода, Богатырь Мазурских болот, понуро Ковыляющий в сапогах корявых, В налезающей на затылок шапке... Я приехал в отпуск, чтоб каждой мышцей, Каждой клеточкой принимать движенье Ветра, спутанного листвою, Голубиную теплоту дыханья Загорелых ребят, перебежку пятен На песке и соленую нежность моря... Я привык уже ко всему: оттуда, Откуда я вырвался, мне обычным Казался мир, прожженный снарядом, Пробитый штыком, окрученный туго Колючей проволокой, постыло Воняющий потом и кислым хлебом... Я должен найти в этом мире угол, Где на гвоздике чистое полотенце Пахнет матерью, подле крана - мыло, И солнце, бегущее сквозь окошко, Не обжигает лицо, как уголь... Бот снова я на бульваре.

Снова

Иван-да-марья цветет на клумбах, Человек в морской фуражке читает Книгу в малиновом переплете; Девочка в юбке выше колена Играет в дьяболо; на балконе Кричит попугай в серебряной клетке. И я теперь среди них как равный, Захочу - сижу, захочу - гуляю, Захочу (если нет вблизи офицера) Закурю, наблюдая, как вьется плавный Лист над скамейками, как летают Ласточки мимо часов управы... Самое главное совершится Ровно в четыре. Из-за киоска Появится девушка в пелеринке, Раскачивая полосатый ранец, Вся будто распахнутая дыханью Прохладного моря, лучам и птицам, В зеленом платье из невесомой Шерсти, она вплывает, как в танец, В круженье листьев и в колыханье Цветов и бабочек над газоном. Домой из гимназии... Вместе с нею - Откуда-то, из позабытого мира, Кружась, летят звонки перемены, Шепот подруг, ангелок с тетради И топот учителя в коридоре. Перед ней платаны поют, а сзади Ее, хрипя, провожает море... Я никогда не любил как надо... Маленький иудейский мальчик Я, вероятно, один в округе Трепетал по ночам от степного ветра. Я, как сомнамбула, брел по рельсам На тихие дачи, где в колючках Крыжовника пли дикой ожины Шелестят ежи и шипят гадюки, А в самой чаще, куда не влезешь, Шныряет красноголовая птичка С песенкой тоненькой, как булавка, Прозванная "Воловьим глазом"... Как я, рожденный от иудея, Обрезанный на седьмые сутки, Стал птицеловом - я сам не знаю! Крепче Майн-Рида любил я Брэма! Руки мои дрожали от страсти, Когда наугад раскрывал я книгу... И на меня со страниц летели Птицы, подобные странным буквам, Саблям и трубам, шарам и ромбам. Видно, созвездье Стрельца застряло Над чернотой моего жилища, Над пресловутым еврейским чадом Гусиного жира, над зубрежкой Скучных молитв, над бородачами На фотографиях семейных... Я не подглядывал, как другие, В щели купален. Я не старался Сверстницу ущипнуть случайно... Застенчивость и головокружепье Томили меня. Я старался боком Перебежать через сад, где пели Девочки в гимназических платьях... Только забывшись, не замечая Этого сам, я мог безраздумно Тупо смотреть на голые ноги Девушки. Стоя на табурете, Тряпкой она вытирала стекла... Вдруг засвистело стекло по-птичьи И предо мной разлетелись кругом Золотые овсянки, сухие листья, Болотные лужицы в незабудках, Женские плечи и птичьи крылья, Посвист полета, журчанье юбок, Щелканье соловья и песня Юной соседки через дорогу, И наконец, всё ясней, всё чище, В мире обычаев и привычек, Под фонарем моего жилища Глаз соловья на лице девичьем... Вот и сейчас, заглянув под шляпу, В слабой тени я глаза увидел. Полные соловьиной дрожи, Они, покачиваясь, проплывали В лад каблукам, и на них свисала Прядка волос, золотясь на коже... Вдоль по аллее, мимо газона, Шло гимназическое платье, А в сотне шагов за ним, как убийца, Спотыкаясь о скамьи и натыкаясь На людей и деревья, шепча проклятья, Шел я в больших сапогах, в зеленой Засаленной гимнастерке, низко Остриженный на военной службе, Еще не отвыкший сутулить плечи Ротный ловчило, еврейский мальчик... Она заглядывала в витрины, И средь прозрачных шелков и склянок Таинственно, не по-человечьи, Отражалось лицо ее водяное... Она останавливалась у цветочниц, И пальцы ее выбирали розу, Плававшую в эмалированной миске, Как маленькая махровая рыбка. Из колониального магазина Потягивало жженым кофе, корицей, И в этом запахе, с мокрой розой, Над ворохами листвы в корзинах, Она мне казалась чудесной птицей, Выпорхнувшей из книги Брэма... А я уклонялся как мог от фронта... Сколько рублевок перелетало Из рук моих в писарские руки! Я унтеров напаивал водкой, Тащил им папиросы и сало... В околодок из околодка, Кашляющий в припадке плеврита, Я кочевал. Я пыхтел и фыркал, Плевал в бутылки, пил лекарство, Я стоял нагишом, худой и небритый, Под стетоскопами всех комиссий... Когда же мне удавалось правдой Или неправдой - кто может вспомнить? Добыть увольнительную записку, Я начищал сапоги до блеска, Обдергивал гимнастерку - и бойко Шагал на бульвар, где в платанах пела Голосом обожженной глины Иволга, и над песком аллеи Платье знакомое зеленело, Покачиваясь, как дымок недлинный... Снова я сзади тащился, млея, Ругаясь, натыкаясь на скамьи... Она входила в кинематограф, В стрекочущую темноту, в дрожанье Зеленого света в квадратной раме, Где женщина над погасшим камином Ломала руки из алебастра И человек в гранитном пластроне Стрелял из безмолвного револьвера... Я знал в лицо всех ее знакомых, Я знал их повадки, улыбки, жесты. Замедленный шаг их, когда нарочно Стараешься грудью, бедром, ладонью Почувствовать через покров непрочный Тревожную нежность девичьей кожи... Я всё это знал... Улетали птицы... Высыхала трава... Погибали звезды... Девушка проходила по свету, Собирая цветы, опустив ресницы... Осень... Дождями пропитан воздух, Осень... Грусти, погибай и сетуй! Я сегодня к ней подойду. Я встану Перед пей. Я не дам ей свернуть с дороги. Достаточно беготни. [Мужайся!] Возьми себя в руки. Кончай волынку! Заколочен киоск... У часов упри вы Суетятся голуби. Скоро - четыре. Она появилась за час до срока, Шляпа в руках... Рыжеватый волос, Просвеченный негреющим солнцем, Реет у щек... Тишина. И голос Синицы, затерянной в этом мире... Я должен к ней подойти. Я должен Обязательно к пей подойти. Я должен Непременно к пей подойти. Не думай, Встряхнись - и в догонку. Довольно бреда!.. Л ноги мои не сдвигались с места, Как будто каменные. А тело Как будто приковалось к скамейке. И встать невозможно... Бездельник! Шляпа! А девушка уже вышла на площадь, И в темно-сером кругу музеев Платье ее, летящее с ветром, Казалось тоньше и зеленее... Я оторвался с таким усильем, Как будто накрепко был привинчен К скамье. Оторвался - и без оглядки Выбежал за нею на площадь. Всё, о чем я читал ночами, Больной, голодный, полуодетый, О птицах с нерусскими именами, О людях неизвестной планеты, С) мире, в котором играют в теннис, Пьют оранжад и целуют женщин, Всё это двигалось предо мною, Одетое в шерстяное платье, Горящее рыжими завитками, Покачивающее полосатым ранцем, Перебирающее каблучками... Я положу на плечо ей руку: "Взгляни на меня! Я - твое несчастье! Я обрекаю тебя на муку Неслыханной соловьиной страсти! Остановись!" Но за поворотом В двадцати шагах зеленеет платье. Я ее догоняю. Еще немного Напрягусь - мы зашагаем рядом... Я козыряю ей, как начальству, Что ей сказать? Мой язык бормочет Какую-то дребедень: - Позвольте... Не убегайте... Скажите, можно Вас проводить? Я сидел в окопах!.. Она молчит. Она даже глазом Не поведет. Она убыстряет Шаги. А я рядом бегу, как нищий, Почтительно нагибаясь. Где уж Мне быть ей равным!.. Я как безумный Бормочу какие-то фразы сдуру... И вдруг остановка... Она безмолвно Поворачивает голову - я вижу Рыжие волосы, сине-зеленый Глаз и л иловатую жилку На виске, дрожащую в папряженьи... "Уходите немедленно", - и рукою Показывает на перекресток... Вот он Поставленный для охраны покоя Он встал на перепутье, как царство Шпуров, начищенных блях, медалей, Задвинутый в сапоги, а сверху Прикрытый полицейской фуражкой, Вокруг которой кружат в сиянье, Желтом и нестерпимом до пытки, Голуби из святого писанья И тучи, закрученные как улитки... Брюхатый, сияющий жирным потом Городовой. С утра до отвала Накачанный водкой, набитый салом... Студенческие голубые фуражки; Солдатские шапки, треухи, кепи; Пар, летящий из мерзлых глоток; Махорка, гуляющая столбами... Круговорот полушубков, чуек, Шинелей, воняющих кислым хлебом, И на кафедре, у большого графина Совсем неожиданного в этом дыме Взволнованный человек в нагольном Полушубке, в рваной косоворотке Кричит сорвавшимся от напряжения Голосом и свободным жестом Открывает объятья... Большие двери Распахиваются. Из февральской ночи Входят люди, гримасничая от света, Топчутся, отряхают иней С полушубков - и вот они уже с нами, Говорят, кричат, подымают руки, Проклинают, плачут. Сопенье, кашель, Толкотня. На хорах трещат перила Под напором плеч. И, взлетая кверху, Пятерни в грязи и присохшей крови Встают, как запачканные светила... В эту ночь мы пошли забирать участок... Я, мой товарищ студент и третий Рыжий приват-доцент из эсеров. Кровью мужества наливается тело, Ветер мужества обдувает рубашку. Юность кончилась... Начинается зрелость... Грянь о камень прикладом! Сорви фуражку! Облик мира меняется. Нынче утром Добродушно шумели платаны. Море Поселилось в заливе. На тихих дачах Пели девушки в хороводах. В книге Доктор Брэм отдыхал, прислонив централку К валуну. Мой родительский дом светился Язычками свечей и библейской кухней... Облик мира меняется... Этой ночью Гололедица покрывает деревья, Сучья лезут в глаза, как живые.