Удивляюсь и по сей день, почему судьба была ко мне милостива. Был минометчиком, в рукопашную не ходил, хотя свист пуль над головой испытал: искал обрыв телефонного провода, выскочил на полянку - тут они и засвистели, полз по ней как крот. Про обстрелы и бомбардировки не говорю, эта "музыка" сопровождала нас днем и ночью, так к ней привыкли, что не замечали, пока воющий звук не вонзался прямо в тебя. Человек, оказывается, ко всему привыкает. Страха не было, кроме одного анекдотичного случая: однажды в середине войны отвели наш 231-й дивизион от линии фронта на две-три недели, за этот срок так "оглох", что, когда вернулись и попали под очередной обстрел, вцепился в землю, готов был взвыть от страха. Это прошло быстро.

Не всем везло как мне. Не забуду раненого однополчанина, корчившегося от боли на земле, наклонился к нему и вдруг слышу: "Сержант, убей меня!" Рука не поднялась, выжил ли? Сам оставил на войне зубы. Чуть осколок не проглотил. Ночью захотелось пить, вылез из землянки, котелок с водой стоял у входа, только приложился к краю - как жахнет: боль, кровь, мелькнуло "все". Осколок пробил дно и ушел куда-то, не задев головы, краем котелка ряд зубов как срезало. Даже ранением этот случай не признается. А в Шолохово, на НП (наблюдательном пункте) напротив Новгорода землянку стало затапливать водой, перебрались в другую, наутро смотрим, нашей-то нет, на ее месте воронка. До того здесь же хоронили нашего разведчика Шоху: прямое попадание в дзот, где вели они с товарищем наблюдение через стереотрубу. И дзот, и их тела разнесло в клочья - Шоху опознали по медной бляхе ремня. Смерть караулила на каждом шагу. Меня, спасибо, она минула, оставив в живых.

Оборонное лихолетье

Первый наступательный удар Советской Армии под Москвой отбросил фашистские соединения на линию реки Волхов. Наши войска вдоль нее перешли в длительную (на два года) активную оборону. Волховский фронт, в который влился наш полк, имел задачу отстоять Ленинград, не сдать его врагу. Отстояли, блокада города была снята совместными усилиями двух фронтов.

Мы, рядовые воины, остались сыты по горло оборонным лихолетьем. Дивизионы полка часто действовали отдельно, постоянно перебрасывались из одной армии в другую, туда, где было горячее, - наши ли стремились прорваться, немцы ли пытались пробить оборону. Плацдарм восточнее Новгорода, Мясного Бора, Спасской Полисти, Любцов, Званки изъезжен нами вдоль и поперек, а это места сильно заболоченные, непроходимые для автотранспорта. Каких только мытарств не натерпелись! Машины чуть ли не на руках таскали, вываживая их при пробуксовках. Огневые позиции, как правило, располагались в стороне от проезжих дорог, приходилось прокладывать через лес лежневки, настилы из бревен - дороги-времянки в никуда, к лесным опушкам. Рубили лес, очищали от веток, таскали бревна, укладывали их, закрепляли подручными средствами на плохо выровненной почве. Адский труд, в котором участвовали все свободные от дежурства независимо от воинской профессии - огневики, телефонисты, разведчики. А сколько доставляло хлопот обустройство на каждом новом месте: маскировка, укрытия, шалаши, землянки и нонпарели для боевых машин, если позволяла почва.

Оборонка досадна и тем, что свято поддерживались армейские порядки: учебные занятия, политинформации, проверки. Известно, армейская дисциплина держится на том, что солдата лишают свободного времени или сводят его к минимуму. Так было и у нас: всё что-то мы строили, чистили, драили. Взять, к примеру, боевую установку, что она из себя представляла? На автомашине (американском "студебекере" или нашем ЗИС-6) крепилась ферма из переплетения необработанных ржавых труб, несущих пакет из восьми направляющих для шестнадцати мин. Сколько мы скребли и красили эти трубы! Короткую консоль для прицела отполировали так, что можно было в нее смотреться как в зеркало. Меня, избранного комсоргом батареи, допекал еще комиссар, был у нас в то время такой Иван Иваныч; без конца заставлял меня рисовать лозунги на крышках ящиков из-под снарядов, оформлять "красные уголки" да писать планы работы и отчеты о их выполнении.

- Товарищ комиссар, так эту беседу не проводили.

- А ты пиши - состоялась, дату проставь и количество присутствовавших.

К моему счастью, скоро институт комиссаров ликвидировали и нашего отправили на переподготовку.

В своем дивизионе за фронтовые годы я, можно сказать, все службы прошел. Прибыл радистом (еще в Свердловске окончил 2-е радиокурсы), но пробыл им недолго, так как вначале наши боялись пеленгации радиосвязи. Переквалифицировали меня в телефонисты. Веселенькая работенка. Перемещались часто, и каждый раз - катушку на плечо и тянешь провод напрямик по бездорожью в любую погоду, да бегом, бегом, ведь без тебя, без твоей связи вся батарея небоеспособна. А провода эти проклятые имеют свойство рваться (танк ли прошел, снаряд разорвался, да мало ли что, когда все в движении) и снова провод в руку и бегом. Дежурство на телефоне тоже несладко, все на нервах: приказ всегда срочный, а что там на другом конце проволоки... Несладко и тогда, когда спокойно на линии; от устатка, недосыпа наваливается на тебя сон, а поддаться ему - смерти подобно.

В конце сорок третьего понадобилось - перевели меня в командиры орудия, со своей боевой установкой участвовал в освобождении Новгорода, Пскова. Позже, уже в Прибалтике, до конца войны - стал командиром топовычислительного отделения. Когда демобилизовался в Выборге, из красноармейской книжки, врученной мне, узнал, крайне удивившись, что я уже старшина (по должности) вычислительной команды штаба полка.

Сержанта мне присвоили по окончании двух радиокурсов. Это предопределило судьбу быть командиром отделения. Не велика шишка, но под твоим началом шесть - восемь человек, на тебе ответственность за каждого. Признаюсь, было не просто мне, вчерашнему школьнику: людей-то повстречал разных и по возрасту, и по жизненному опыту. Сам удивляюсь, но как-то умел ладить с ними, находить взаимопонимание. Очень жалею, что не знаю послевоенной судьбы дорогих мне Кондратьева, Ненаших, Андреева и многих других бойцов, с кем пуд соли съел. Конечно, все эти годы были для меня школой, которую ничем не заменишь. С тех пор, пожалуй, во мне осталось убеждение, что нет ценности выше, чем простое душевное участие к тому, кто рядом.