«Грузило томное, рукав позолотив…»
Грузило томное, рукав позолотив,
за ниткой спряталось свинцовой.
Его разыскивать Сизиф
с горы бросается в обновы,
плывущие с коров нерукотворных
к ногам пастушки молодой.
В глазах ее огнеупорных
Сизиф горячей бородой
застрял и за рукав хватает
пастушку сонную, как нить.
Корова головой мотает,
мычит и пробует скулить.
«Древнее животное…»
Древнее животное
открывает душу.
Выкатилось потное
из воды на сушу.
Золотоискатель
моет сапоги.
Душеоткрыватель
катится с ноги.
Сердце его смуглое
красную росу
гонит через круглое
тело, как лису.
«Еврейский царь эксперименты…»
Еврейский царь эксперименты
терпит, как стрелу в плече,
чтоб в нерабочие моменты
мгновенно вспомнить о враче.
Врач по египетской привычке
освобожденье от работы
ему на каменной табличке
рисует, как ландшафт Субботы.
Царь на Голгофу удалился,
мелькнул в снегах его мизинец,
где нежный римлянин резвился,
и славянин шипел в зверинец.
«Есть площадка. Офицер из бани…»
Есть площадка. Офицер из бани
веником грозил туда.
Стрелы красные на плане
рисовал. Свиней стада
в море прыгали с площадки.
Сердце после пересадки
дольше стада проживет,
гнездышко себе совьет.
«За грузовиком пшеницу…»
За грузовиком пшеницу
собирают пионеры.
Это юноши в теплицах,
диатез, галеры.
Пугачев уселся в клетку,
темная лошадка.
Это профиль на монетку,
азбука, лампадка.
«За хлебом в глушь очередей…»
За хлебом в глушь очередей
коляску новичок-стоятель
везет по головам людей.
Младенец у него приятель.
Для них в серебряном бревне
готовит очередь жилище.
Стоятель ползает в окне
и жрет ее хвостище.
Улыбок деревянных край
младенца не пугает.
И он мусолит каравай.
И сам себя ругает.
«Зимуют белые собаки…»
Зимуют белые собаки
с пуговицей белой, шерстяной.
Нет лица у бледного рубаки,
потерялась пуговица. Зной
выбирает бледность, как собачку.
Самая горячая зимой
затевает с пуговицей скачку.
Но рубака просится домой.
Он лицо оставит у порога.
Зазимует с маминым лицом.
Не найдется у нее предлога
пуговицу выбрать подлецом.
«Змея ползет. Она — Емеля…»
Змея ползет. Она — Емеля.
Она — мужчина. Звук земли
в ее шагах. Мы пересели
к шагам поближе. Залегли.
Емеля полз быстрее звука
туда, где музыка спала.
Он — пианист. Змею, как руку,
как ногу жалила пчела.
Мы пересели в самолеты,
насквозь прозрачные без нас.
Иллюминаторы и ноты
Емеле не открыли глаз.
«Интеллигенция присмотрит за животными…»
Интеллигенция присмотрит за животными.
Румяная, собачек малокровных
построит за колоннами пехотными
рядами песьими. Сама в рядах неровных
порядок наведет нечеловеческий.
Теперь собачки, как алфавит греческий
помощники героев-грамотеев,
всех комиссаров, конников-евреев.
«Карандаши клюют мешок…»
Карандаши клюют мешок.
От разноцветной ласки
зацвел прыщами пастушок
из фараоновой коляски.
Мешками розовыми путь
устелен до кровати.
Стыдится карандаш взглянуть
на мумию в халате.
Коляска раздавила мышь.
И грифель раскрошила.
И пирамиду, как малыш
объятьями душила.
«Коромысло на поверхности песка…»
Коромысло на поверхности песка
разлеглось и женщину пугает.
Воду зачерпнул ей от куска
тот, который попрекает
женщину проглоченным куском.
Зачерпнул и рядышком разлегся.
С коромыслом женщина пешком
по воде пошла. Мужик увлекся
женщиной, как собственным ребром.
Коромысло в грудь свою вживляет,
ведрами гремит. Небесный гром
на песке следов не оставляет.