Она с младенчества стремилась представлять собой «дефицит». И ее будущий спутник жизни тоже должен был владеть редкими качествами. Разве мать могла возражать против этого?

Но вернусь к школьным годам…

У Полины Васильевны были три пластинки, невесть как сохранившиеся с довоенных времен: молодая Мария Теодоровна исполняла старинные романсы.

Лидуся под свой аккомпанемент заставила десятилетнего Валерия разучить все эти романсы и петь их с интонациями и придыханиями молодой Марии Теодоровны.

А когда разучивание было завершено, она и повела его впервые к уже состарившейся певице.

Слушая Валерия и Лидусю, Мария Теодоровна, словно проваливаясь в воспоминания, умиленно вздыхала, всплескивала руками… Когда Валерий вместе с роялем умолк, она тоже замерла. А потом, тряхнув плечами и возвратясь к действительности, произнесла:

— Самое банальное было бы сказать, что вы вернули мне молодость. Но вернуть ее невозможно. Вы напомнили… И за это спасибо!

О возрасте она говорила редко. Сын ее старел исправно, как и полагалось: сперва ему было сорок, потом — полвека, затем стало под шестьдесят. А Мария Теодоровна когда-то бросила якорь на глубину семидесяти лет — и глубже якорь не опускался… Но и выглядела она не более чем на семьдесят. Всегда как бы накрахмаленная и отутюженная, с белыми пышными волосами, она являла образец прибранности. «Быть в форме!» — от этого принципа она ни разу не отступила.

— Года через три тебе придется сделать антракт, — предупредила Валерия Мария Теодоровна. — Начнется мутация голоса. Он будет ломаться, но сломаться не должен. Так что поторопимся… Коль уж ты разучил мои романсы. Но главное-то для меня, запомни: открыть дарование!…

— Здесь вы откроете, — убежденно заверила Лидуся. Обо всем этом я узнала от сына…

Ежедневные занятия начались.

Тем временем Лидуся принялась готовить школьный концерт, в завершение которого зрителей обязан был потрясти дуэт «Лидия Назаркина — Валерий Беспалов». Но для этого остальные номера при всей их добротности не должны были доводить зрителей до потрясения. Этот свой замысел Лидуся осуществляла продуманно и кропотливо.

Но результат превзошел даже ее ожидания…

Свою программу «Старые пластинки» дуэт Назаркиной и Беспалова посвятил Марии Теодоровне, сидевшей в центре третьего ряда.

Пожилые учителя, бабушки и дедушки, избирательно приглашенные Лидусей, начали молодеть на глазах у всего зала. Мария Теодоровна была кумиром давно распрощавшейся с ними юности. И вдруг все возродилось… Репертуар, интонации и придыхания Валерия, аккомпанемент, точь-в-точь повторявший пластиночный, — все это вызвало не только сотрясшие зал аплодисменты, но и тихие слезы… Молодые зрители поддались настроению старших. Родители, тоже тщательно отобранные Лидусей, поднесли цветы Марии Теодоровне, а потом уж и участникам дуэта, начиная с аккомпаниатора. Режиссура оказалась блестящей!

И застенчивость моего сына не выглядела забитостью, не была унизительной для него — она истолковывалась как рыцарство: он уступал дорогу сильной представительнице все же слабого пола.

Концерт несколько раз повторялся: для окрестных школ, да и многие соученики Валерия и Лидуси рвались присутствовать на нем еще и еще.

Всякое действие, однако, вызывает противодействие, а всякий восторг рождает и антивосторг. Валерий, как и в детском саду, это с удивлением ощутил. А я не была удивлена, потому что знала: баланс между событиями радостными и печальными неукоснительно соблюдается. Если на мою долю выпадало что-нибудь доброе, я начинала с опаской ждать зла. И компенсация неотвратимо наступала.

Еще Гельвеций был убежден, что «из всех страстей зависть самая отвратительная» и что под ее знаменем «шествуют ненависть, предательство и интриги». Поскольку зависть вновь более всего угрожала сыну, я в целях обороны тщательнее, чем раньше, изучила ее повадки и высказывания о ней мудрецов. Я убедилась, что зависть в своих проявлениях гораздо конкретней доброжелательности. Доброжелательность склонна к словам, а зависть к поступкам.

Сева Калошин созвал внеочередное заседание учкома. Все внеочередное было любимо Севой: он вне очереди покупал пирожки в буфете, сдавал пальто в гардеробе и выступал на собраниях. Чаще всего он на собраниях и председательствовал, ибо возглавлял школьный учком.

На него вне очереди должна была обратить внимание и самая красивая девочка в школе. Тем более что все молодые лица на плакатах, казалось, списаны были с Калошина — лицо у него было таким открытым, что его хотелось немного «прикрыть»: создавалось ощущение сквозняка. Однажды Калошин намекнул Лидусе, что возрастной разрыв в два года — идеальный разрыв. Он привык провозглашать общепринятые идеалы… Но, верная моему сыну, Лидуся ответила, что воспринимает его лишь как учкомовского председателя.

В этом своем качестве он и провел внеочередное заседание. Оно было посвящено теме «Новые задачи и старые пластинки». От имени дуэта был вызван только Валерий: Лидусю влюбленный Калошин не собирался отчитывать. А ей женская гордость не позволила явиться без приглашения.

Вступительным словом Калошин проложил курс обсуждению. Он заявил, что вся жизнь коллектива должна «крутиться» не в том направлении, в каком крутятся старые пластинки, «три из которых на вечере проиграли». В гневе восьмиклассник Сева бывал неожиданно афористичен.

— Нам проиграли пластинки, а мы проиграли зрительный зал, — образно сформулировал он. — Люди устремили взоры назад, а не вперед!

Кажется, больше всего на свете Сева боялся «упадничества». Сдавалось, что в раннем детстве его уронили, — и он, упав, упадничества больше не допускал. Оптимистичность была не второй, а первой и единственной натурой Калошина. Он жизнерадостно, с непреклонностью шагающего экскаватора передвигался; жизнерадостно, хотя и не всегда правильно, отвечал у доски; жизнерадостно сообщал о событиях в мире, даже если речь шла о сражениях, уносящих человеческие жизни, о крушениях поездов и прогрессивных режимов, террористических актах и землетрясениях.

— Нам некогда плакать! — провозглашал Сева.

Ему вообще было некогда… Однако на заседании учкома Калошин не торопился.

— Странно, что не «Взвейтесь кострами, синие ночи!» услышали мы из уст пионера Валерия Беспалова, — сказал он, — а слезливые романсы далекого прошлого… Хотя нам некогда плакать!

Далее Сева указал на спекулятивность подобного репертуара, на эксплуатацию им чувств и нервов. «Репертуар-эксплуататор» был осужден и другими членами ученического комитета, которые все учились у Севы оптимизму и неумению плакать.

Лидуся, конечно, заранее прорепетировала с Валерием возле рояля (там репетировать было привычней) ответы на те вопросы, которые могли задавать учкомовцы во главе с Калошиным. Но Валерий ошеломленно промолчал.

Он был в том же ошеломлении и когда добирался, утратив ориентацию, до угла улицы. Лидуся ждала его на противоположной стороне.

— Осторожно, Валерий!

Лидусин голос перекрыл все звуки улицы… Мой сын отпрянул в сторону. Но прицеп заворачивавшего грузовика все же задел его, ткнул в плечо. Валерий, будто ища что-то на мостовой, медленно сделал несколько шагов и упал.

Лидуся ринулась к нему через улицу… Она осторожно приподняла Валерия:

— Я с тобой! Не волнуйся… Сейчас мы поедем в больницу!

Ошарашенно-испуганные учкомовцы оказались за ее спиною, на тротуаре.

— Он хотел покончить с собой? — произнес кто-то из них. Лидусин взгляд остановился на Калошине, лицо которого в тот момент для плаката не подходило.

— Это ты покончил с собой, — сказала Лидуся. — Запомни: ты, а не он!

Крик, на который я как заведующая воспитательным учреждением не имела права, огласил детсад ровно в пять вечера. Детали, сопутствующие душевным потрясениям или даже молча присутствующие при них, вторгаются в память навечно. Я услышала по радио «Московское время — семнадцать часов!» — и тут же раздался звонок.

— Я из больницы, — приглушенно, наверное, прикрыв трубку рукой, сообщила Лидуся. — Валерий чуть было не попал под машину, но я…