* * *

Очень мучилась Инеска телом и душой. Телом - потому что Слепень, "кот" ее прежний, вечор подкараулил бедную девушку возле трактира "Город Париж" и долго бил за измену. Хорошо хоть лицо, паскуда, не разукрасил. Зато живот и бока будто в синьку окунутые - ночью не повернуться было, так до утра и проворочалась, охая и жалея себя до слез. Но синяки ладно, дело заживное, а вот сердечко инескино разнылось-расстрадалось так, что моченьки нет. Пропал дролечка, пропал прынц сказочный, красавец писаный Эрастушка, второй день личика своего сахарного не кажет. То-то Слепень свирепствует, то-то грозится. Пришлось вчера почти все заработанное ему, постылому отдать, а нехорошо это, порядочные девушки, которые верность блюдут, этак-то не делают. Видно, запропал Эрастушка, сдал его тот огрызок ушастый в полицию, и сидит голубь светлый в кутузке первого арбатского околотка, самого что ни на есть свирепого на всей Москве. Гостинчик бы передать лапушке, да околоточный Кулебяко там зверь хищный. Засадит опять, как в прошлый год, пригрозит желтый билет отобрать, и обхаживай потом задарма весь околоток, до последнего сопливого городового. По сю пору вспомнить противно. Пошла бы Инеска и на такое унижение, лишь бы зазнобе помочь, так ведь Эрастушка кавалер с понятием, собою чистенький, с разбором, после Инеской брезговать станет. А страсть у них, можно сказать, еще и не сложилась, любовь только-только обозначилась, но с первого взгляда прикипела Инеска к синеглазенькому, белозубенькому всей душой, втрескалась ужасней, чем в шестнадцать годков в парикмахера Жоржика, чтоб тому рожу смазливую перекосило, змею подлому, если, конечно, не спился еще всмерть. Ах, скорей бы объявился, медовый-патошный. Дал бы Слепню, аспиду поганому, укорот, приласкал бы Инеску, приголубил. А уж она и разузнала для него, чего велел, и денежку за подвязкой утаила - три рубля с полтинничком серебряным. Доволен будет. Есть чем встретить, чем приветить. Эрастик. Имя-то какое сладкое, будто повидло яблочное. По правде его, ненаглядного, поди, как попроще зовут, но ведь и Инеска не всю жизнь испанкой проходила, появилась на Божий свет Ефросиньей, Фроськой по-домашнему. Инеса и Эраст - это ж заслушаешься, чистая фисгармония. Пройтись бы с ним рука об руку по Грачевке, чтоб Санька Мясная, Людка Каланча и, главное, Аделаидка поглядели, каков у Инески кавалер, да от зависти полопались. А после сюда, на квартеру. Она хоть и маленькая, но чистая, собою нарядная: картинки из модных журналов по стенкам наклеены, абажур плисовый, зеркало-трюмо. Перина пуховая наимягчайшая, и подушек-подушечек семь штук, все наволочки саморучно Инеской вышиты. На самых сладких мыслях сбылось заветное, долгожданное. Сначала в дверь деликатно - тук-тук-тук - постучали, а после вошел Эрастушка, в шапке бобровой, белом шарфе-гладстоне, в суконной с бобровым же воротником шинели нараспашку. И не подумаешь, что из кутузки. У Инески сердечко так и замерло. Прыгнула она с кровати, как была - в рубашке ситцевой, простоволосая - и прямо милому на шею. Только разочек успела к устам приложиться, а он, строгий, взял за плечи, к столу усадил. Глянул сурово. - Ну, рассказывай, - говорит. Поняла Инеска - донесли злые люди, успели. Не стала отпираться, хотела, чтоб все у них было по-честному. - Бей, - сказала, - бей, Эрастушка. Виноватая я. Только не сильно-то и виноватая, ты не верь всяким. Слепень меня снасильничал (тут приврала, конечно, но не так уж чтобы очень), я не давалась, так измолотил всю. Вот, гляди. Задрала рубаху, показала синее, багровое и желтое. Пусть пожалеет. Не разжалобила. Эрастушка брови сдвинул: - Со Слепнем я после потолкую, больше лезть не будет. А ты дело говори. Нашла, кого велел? Ну, которая с твоим знакомцем пошла, да еле жива осталась? Инеска и рада, что разговор с нехорошей материи вывернул. - Нашла, Эрастушка, нашла. Глашкой ее звать. Глашка Белобока с Панкратьевского. Она его, ирода, хорошо запомнила - мало глотку ножиком не перехватил, Глашка по сю пору шею платком заматывает. - Веди. - Сведу, Эрастушка, сведу. А то коньячку сначала? Достала из шкафика запасенный штоф, заодно на плечи платок цветастый, персицкий набросила и гребень подхватила - волоса распушить, чтоб запенились, рассверкались. - После выпьем. Сказал: веди. Сначала дело. Вздохнула Инеска, чувствуя, что сейчас сомлеет - любила строгих мужчин, спасу нет. Подошла, посмотрела снизу вверх на лицо собою прекрасное, на глазыньки сердитые, на усики подвитые. - Что-то ноги меня не держат, Эрастушка, - прошептала истомно. Но не судьба была Инеске посластиться. Грохнуло тут, треснуло, от удара дверь чуть с петель не слетела. Стоял в проеме Слепень - по-злому пьяный, с лютой усмешечкой на гладкой роже. Ох соседи, крысиная порода грачевская, доложили, не замедлили. - Милуетесь? - Осклабился. - А про меня, сироту, и забыли? - Тут ухмылочка у него с хари сползла, мохнатые брови сдвинулись. - Ну с тобой, Инеска, тля, я опосля побазарю. Видно, мало поучил. А ты, баклан, выдь-ка на двор. Побалакаем. Инеска метнулась к окну - во дворе двое, прихвостни Слепневы, Хряк и Могила. - Не ходи! - крикнула. - Убьют они тебя! Уйди, Слепень, так зашумлю, что вся Грачевка прибегет! И уж набрала воздуху, чтобы вой закатить, но Эрастушка не дал: - Ты чего, говорит, Инеса. Дай мне с человеком поговорить. - Эрастик, так Могила под казакином обрез носит, - объяснила непонятливому Инеска. - Застрелют они тебя. Застрелют и в сточную трубу кинут. Не впервой им. Не послушал дролечка, рукой махнул. Достал из кармана портмоне большое, черепаховое. - Ништо, - говорит. - Откуплюсь. И вышел со Слепнем, на верную погибель. Рухнула Инеска лицом в семь подушек и глухо завыла - о доле своей злосчастной, о мечте несбывшейся, о муке неминучей. Во дворе быстро-быстро жахнуло раз, другой, третий, четвертый, и тут же заголосил кто-то, да не один, а хором. Инеска выть перестала, посмотрела на висевшую в углу иконку Богоматери - к Пасхе убранную бумажными цветочками, разноцветными лампиончиками. - Матерь Божья, - попросила Инеска. - Яви чудо заради светлого Воскресения, пускай Эрастушка живой будет. Пораненый ничего, я выхожу. Только бы живой. И пожалела Заступница Инеску - скрипнула дверь, и вошел Эрастик. Да не раненый, целехонький, и даже шарфик-заглядение ничуть не скособочился. - Всё, сказал, Инеса, вытри с лица мокрость. Не тронет тебя больше Слепень, нечем ему теперь. Обе клешни я ему продырявил. Да и остальные двое помнить будут. Одевайся, веди меня к твоей Глашке. Хоть одна Инескина мечта, да сбылась. Прошлась она через всю Грачевку с прынцем - нарочно кружным путем его повела, хотя до кабака "Владимирка", где Глашка квартировала, ближе дворами было, через помойку и живодерню. Приоделась Инеска в бархатную жакетку и батистовую сорочку, обновила юбку креп-лизетовую, сапожки, которые для сухой погоды, и те не пожалела. Опухшее от слез лицо припудрила, челку взбила. В общем было от чего Саньке с Людкой зеленеть. Жалко только, Аделаидку не встретили. Ну да ничего, подружки ей обрисуют. Все не могла Инеска насмотреться на желанного, все заглядывала ему в лицо и стрекотала, что сорока: - У ней, у Глашки, дочка уродина. Мне так и сказали люди добрые: "Ты ту Глашку спроси, у которой дочка уродина". - Уродина? Какая такая уродина? - А пятно у ей родимое в пол рожи. Винного цвета, кошмарное -страсть. Я бы лучше в петлю полезла, чем с такой обличностью проживать. Вот у нас, в соседском доме, Надька жила, портновская дочь... Не успела про Надьку горбатую рассказать, как уж пришли к "Владимирке". Поднялись по скрипучей лесенке вверх, где нумера. Каморка у Глашки поганая, не чета Инескиной квартере. Сама Глашка перед зеркалом марафет наводила - ей скоро идти улицу утюжить. - Вот, Глафира, привела к тебе хорошего человека. Ответь, чего спросит, про лиходея, что тебя порезал, - наказала Инеска и чинно села в угол. Эрастик сразу трешницу на стол: - Получи, Глаша за утруждение. Что за человек был? Какой собой? Глашка, девка собой видная, хоть, на строгий Инескин взгляд, нечисто себя содержащая, на бумажку даже не посмотрела. - Известно какой. Полоумный, - ответила и плечами туда-сюда повела. Трешницу все же сунула под юбку, но без большого интереса, из вежливости. А вот на Эрастика так уставилась, так зенками обшарила, бесстыжая, что на душе у Инески стало неспокойно. - Мною мужчины завсегда интересуются, - скромно начала Глашка свой рассказ. - А тута я в томлении была. На Маслену короста у меня всю харю обметала - жуть в зеркало глянуть. Хожу-хожу, никто ни в какую, хочь бы даже и за пятиалтынный. А эта-то голодная, - она кивнула на занавеску, из-за которой слышалось сонное посапывание. - Прямо беда. И тут подходит один, вежливый такой... - Вот-вот, и ко мне так же подкатился, - встряла Инеска, ревнуя. - И, примечай, тоже морда у меня вся была поцарапанная-побитая. С Аделаидкой, сучкой, подралась. Никто не подходил, сколько ни зови, а этот сам подкатился. "Не грусти, грит, сейчас тебя порадую". Только я не то что Глашка, не пошла с ним, потому... - Слыхал уже, - оборвал ее Эрастик. - Ты его толком и не видала. Помолчи. Дай Глафире. Та гордо на Инеску зыркнула, а Инеске совсем худо сделалось. Сама ведь, сама привела, дура. - И мне он тоже: "Чего нос повесила? Пойдем к тебе, говорит. Обрадовать тебя хочу". А я и то рада. Думаю, рублевик получу, а то и два. Куплю Матрешке хлебца, пирогов. Ага, купила... Дохтуру потом еще пятерик платила, чтоб шею заштопал. Она показала на горло, а там, под пудрой, багровая полоска - ровная и узкая, в ниточку. - Ты по порядку рассказывай, - велел Эрастушка. - Ну что, заходим сюда. Он меня на кровать посадил, вот эту вот, одной рукой за плечо взял, другую за спиной держит. И говорит - голос у него мягкий, будто у бабы - ты, говорит, думаешь, что ты некрасивая? Я возьми и брякни: "Да я-то что, рожа заживет. Вот дочка у меня на всю жизню уродина". Он говорит, какая такая дочка. Да вон, говорю, полюбуйтеся на мое сокровище. Занавеску-то и отдернула. Он как Матрешку увидал - а она тож спала, сон у ней крепкий, ко всему привычная, - и аж затрясся весь. Я, говорит, ее сейчас такой раскрасавицей сделаю. И тебе будет облегчение. Я пригляделась, гляжу, у него в кулаке-то, что за спиной, высверкивает что-то. Матушки-светы, ножик! Узкий такой, короткий. - Скальпель? - сказал Эрастик непонятное слово. - А? Он рукой махнул - давай, мол, дальше. - Я его ка-ак пихну, да как заору: "Спасите! Режут!" Он на меня глянул, а морда страшная, вся перекореженная. "Тихо, дура! Счастья своего не понимаешь!" И как вжикнет! Я шарахнулась, но все равно по шее пришлось. Ну, тут уж я так завопила, что Матрешка, и та проснулась. И тоже давай выть, а голосок у ней что у мартовской кошки. Ну, энтот повернулся и дунул. Вот и вся приключения. Сберегла Матушка-Заступница. Глашка лоб перекрестила и прямо сразу, еще руки не опустив: - А вы, сударь, для дела интересуетесь или так, вобче? И глазом, змея, поигрывает. Но Эрастик ей строго так: - Опиши мне его, Глафира. Ну, какой он собой, человек этот. - Обыкновенный. Ростом повыше меня, пониже вас. Вот досюдова вам будет. И по скуле Эрастушке пальцем провела, медленно так. Есть же бесстыжие! - Лицо тоже обыкновенное. Гладкое, без усов-бороды. А еще я не знаю чего. Покажете мне его - враз признаю. - Покажем, покажем, - пробормотал любушка, морща чистый лоб и что-то прикидывая. - Значит, хотел он тебе облегчение сделать? - Я бы ему, вражине, за такое облегчение кишки голыми руками размотала, - спокойно, убедительно сказала Глашка. - Господу, чай, и уродины нужны. Пущай живет Матрешка моя, не евоная печаль. - А по разговору он кто, барин или из простых? Как одет-то был? - По одеже не поймешь. Может, из приказчиков, а может, и чиновник. Только говорил по-барски. И слова не все понятные. Я одно запомнила. Как на Матрешку глянул, сам себе говорит: "это не лишай, это редкий невус-матевус". Невус-матевус, вот как Матрешку мою обозвал, я запомнила. - Невус матернус, - поправил Эрастик. - Это на дохтурском языке "пятно родимое." Все-то знает, светлая головушка. - Эрастик, пойдем, а? - Инеска тронула ненаглядного за рукав. Коньячок заждался. - А чего ходить, - вдруг пропела наглая курва Глашка. - Коли уж пришли. Коньячок и у меня для дорогого гостя отыщется, шустовский, на светлую Пасху берегла. Как звать-то вас, кавалер пригожий?