- Все это ложь! - вспылил Алеша. - Ефим Самойлович уважаемый человек. Он больше двадцати лет работает в институте. Ничего, разберутся...
- Как бы не так...
- Лучше уйди, Митрофан, не лезь в душу. Без тебя тошно...
- Ха, ему тошно! С чего бы это?
- А с того, что ты подлец и клеветник. Сам работаешь на кафедре у Голубкина и сам же клевещешь на своего учителя.
- Докажи! - воскликнул Митрофан.
- Чего доказывать, все об этом знают... Мне Зина говорила.
- Ха, Зина! Она меня ненавидит, вот и говорит!
И тогда Берестов, который давно собирался сказать об этом Клыкову, воскликнул:
- Я тоже ненавижу тебя!
А было Алеше тошно оттого, что, когда он накануне пригласил Зину Голубкину в театр, она заявила:
- Никогда и никуда я с тобой не пойду. Прошу тебя, забудь, что я существую...
- Зина, что случилось?
- С дружком Клыкова я не хочу знаться. Понял?
- Какой он мне друг! - воскликнул Берестов. - Я Митрофану морду набью!
Когда Алеша, получив назначение, уезжал из города, он пробовал говорить с Зиной, звал ее с собой, но она и слушать ничего не хотела. Так они и разъехались: Алеша - в Агур, Зина - на Камчатку. А Митрофан Клыков, как и следовало ожидать, остался в аспирантуре. Тут, говорили, руку приложил Садыменко.
Алеша Берестов уже из Агура отправил несколько писем Зине, она ответила всего одним коротким письмом, которое кончалось вопросом: "Ты еще не влюбился в Ургалову? Она, я слышала, очень недурна собой".
Алеша уловил в этих словах нотку ревности и почему-то подумал, что еще не все потеряно...
5
- Ты только смотри, Юрка, какой он, Алеша, молодец! - воскликнула Ольга, когда уже на седьмой день после их приезда в Ленинград пришло авиаписьмо от Берестова.
Ольга быстро разорвала конверт и стала читать.
- Особенных новостей, понятно, нет, - сказала она, положив письмо на стол. - Была одна пустяковая операция. - И, повернувшись к Юрию, добавил: - И представь себе, Катюша ему ассистировала. Удивительно!
Юрию, видимо, это было неинтересно, и он сказал:
- Оля, давай хотя бы в Ленинграде, на время отпуска забудем Агур. Всю дорогу ты только и говорила о нем, и здесь тоже...
- А ты почему-то не читаешь Алешиного письма?
- Зачем читать, если ты мне все рассказала?
- Нет, не все! Там еще и про охоту на рябчиков есть.
- Как, нынче рябчики?
Ольга резким движением придвинула к нему письмо:
- Читай, узнаешь!
Он нехотя взял письмо и стал быстро пробегать его глазами.
- Верно, про рябчиков тоже написано. - И оба они засмеялись. - Что-то долго нет Натальи Ивановны с Клавушкой? - спросил он, решив сразу переменить тему разговора. - Льет дождь, а они гуляют.
- Где-нибудь стоят, пережидают, пока кончится дождь. Юра, а не сходить ли нам к Тороповым?
- Пожалуй, надо сходить, - согласился Юрий. - Правда, тяжело будет и им и нам...
- Нет, Юра, необходимо сходить. Узнаем заодно, где Николай, на Сахалине или на Камчатке. Может быть, у них есть его адрес.
- Сомневаюсь!
- Почему?
- Он не очень-то дружил с тещей.
- Ничего, горе сближает людей, - печально вздохнув, сказала Ольга. Ты знаешь, когда я думаю о Клаве, мне кажется, что и мы с тобой, Юра, немного виноваты.
- В чем же наша вина, Оля?
- Мы как-то были в стороне от них.
- Почему? Ведь Клава к тебе приезжала и, как мне помнится, ты ей не советовала ехать в Ленинград.
Ольга промолчала. Лицо ее стало задумчивым, на лбу собрались морщинки. Она вспомнила тот день, когда Клава в последний раз приезжала из Мая-Дату.
Дождь перестал. Но с крыш по водосточным трубам еще громко стекала вода. Последние лиловые тучи уплыли в сторону залива, и небо над городом, промытое теплым дождем, стало на редкость чистым. Ольга распахнула окно, и сразу в комнату ворвался звон и скрежет трамваев, сворачивавших с проспекта Газа на проспект Огородникова, шорох автомобильных и троллейбусных шин по мокрому асфальту, говор сотен людей, выходящих после сеанса из кинотеатра. Ольга отвыкла от этого городского шума и гула и долго стоять у окна не могла. Ей было трудно дышать воздухом, пропитанным бензином, и у нее кружилась голова.
А Юрий, который отлично чувствовал себя в Ленинграде, подтрунивал над Ольгой:
- Конечно, в твоей Швейцарии лучше!
- Честное слово, лучше. Я за все годы ни разу не принимала в Агуре порошков от головной боли. А здесь с первого дня места себе не нахожу. Юра, давай уговорим маму, чтобы переехала к нам. Честное слово, и нам и ей будет лучше.
- Во-первых, она не поедет, - возразил Юрий, - а во-вторых, никто не даст брони на квартиру.
- А зачем она - броня? - с детской наивностью спросила Ольга. - Ведь у нас там целый дом под Орлиной скалой!
- Да, Оля, - с упреком сказал Юрий, - ты, оказывается, совсем мало смыслишь в таких делах. Если мама переедет в Агур и лишится квартиры, нам даже в отпуск некуда будет приехать. А ведь еще неизвестно, как в будущем сложится жизнь.
- Как мы с тобой захотим, так она и сложится, - прежним наивным тоном сказала Ольга.
Он не ответил.
Тороповы жили на улице Восстания, вблизи Московского вокзала, и Ольга с Юрием, доехав трамваем до Нарвских ворот, пересели в метро и через четверть часа уже стояли около подъезда высокого шестиэтажного дома.
- Сколько раз я прибегал сюда с медведевскими записочками! - сказал Юрий, когда они медленно поднимались по крутой, тускло освещенной лестнице. - Клава уже знала, когда я приду, и выходила меня встречать.
Ольга молчала, поглядывая на номера квартир.
На площадке пятого этажа она задержалась.
- Да, кажется, здесь двадцать вторая квартира, - сказал Юрий.
Он нажал кнопку звонка, и почти сразу же за дверьми послышались мягкие торопливые шаги.
- Кто там? - спросил немолодой женский голос, Юрий узнал Клавину маму.
- Откройте, Зинаида Парфентьевна! Это Юра Полозов!
Тотчас же звякнула откинутая дверная цепочка, щелкнул замок, и Зинаида Парфентьевна распахнула дверь. Несколько секунд она вглядывалась в Юрия, потом перевела глаза на Ольгу.
- Юрочка, дорогой мой, вы приехали оттуда? - сквозь слезы спросила она.
- Да, в отпуск, Зинаида Парфентьевна. А это моя жена, Оля Ургалова.
- Да что это мы стоим в передней? - сказала Зинаида Парфентьевна. И тут же шепотом предупредила: - Василий Прокофьевич совсем болен у нас.
- Что с ним? - тревожно спросил Юрий.
- Перенес инсульт... Полгода лежал в госпитале...
- И давно это случилось?
- Вскоре после смерти Клавочки. С тех пор - в отставке, на пенсии.
- И что он, лежит?
- Нет, ходит с палочкой. Теперь, слава богу, уже ничего.
- Мы, наверно, не вовремя, Зинаида Парфентьевна? - спросила Ольга, внимательно разглядывая эту высокую, полную, седоватую женщину с точно таким же, как у Клавы, овалом лица и большими, уже усталыми глазами.
- Что вы, что вы, Ольга...
- Просто Оля!
- Проходите, Юра, Олечка... Я так рада, так рада. - И, введя их в большую столовую, крикнула мужу: - Васенька, а у нас гости!
- Кто именно? - раздался глуховатый мужской голос.
- Клавины друзья!
- Оттуда? - и это должно было означать: "С Дальнего Востока?"
Вскоре из смежной комнаты, должно быть кабинета, освещенного зеленой лампой, опираясь правой рукой на палочку, а левую, словно безжизненную, прижимая к груди, прихрамывая, вышел среднего роста полный мужчина в морском кителе без погон.
- Спасибо, что не забыли стариков, - сказал Торопов, подвигая ногой стул. - Ну, что же вы, садитесь... Как там ваш Дальний Восток?
- Все по-старому, - сказал Юрий.
- И надолго пожаловали? - спросил Торопов Ольгу, которая все еще не могла побороть в себе волнение.
- Пока не надоест! - сказала она, глянув на Юрия.
- Ну, Ленинград не надоест! - возразил Торопов. - Здесь есть что посмотреть.