Их могилы не всегда укажут,

Потому-то сердцу тяжело.

Никакая перепись не скажет,

Сколько русских нынче быть могло!

Лишь глаза закрою

В русском поле

Под Смоленском, Псковом и Орлом

Факелы отчаянья и боли

Обдадут сжигающим теплом.

Тает снег в печальном редколесье.

И хотя леса мои молчат,

Пули, как напев тирольских песен,

До сих пор в моих ушах звучат.

Пока Дмитрий это читал, стояла мертвая тишина, всхлипнула лишь один раз Лена, а следом за ней Кирьян - безногий, совсем поседевший, как и Кружилин, старик. И когда Дмитрий замолчал, стояла все та же тишина, все так же всхлипывали Кирьян и Лена, а вслух сказать никто ничего не решался.

Жена Андрея во все глаза смотрела на Дмитрия, будто никогда раньше его не видела. Зубов сидел, опустив голову, Кружилин глядел куда-то в окно...

И в продолжавшейся тишине, чтобы уничтожить ее, Дмитрий голосом чуть торжественным, но больше веселым заговорил нараспев:

В моей крови

Гудит набат веков,

Набат побед и горьких потрясений!

И знаю я - до смерти далеко

И вновь зову веселье в час весенний...

Бывает так, что белый свет не мил.

Но вот

В полях последний снег растаял.

И я окно распахиваю в мир

И календарь весны моей листаю.

В тот календарь,

Что весь пропах листвой,

Характер вписан строчкой голубою.

В характере моем

И озорство,

И выдержка солдата перед боем...

Я слышу

Соловьи росу клюют.

И солнце поднимается все выше...

Дмитрий оборвал чтение на этих словах "все выше", стал наливать из бутылки.

- Ну, дальше?! - перестав всхлипывать, спросила дочка Наташи и Семена.

- А дальше я, Леночка, еще не написал.

- Как не написал?! - Она шагнула к нему, своему дяде, положила руки на плечи, заглянула в глаза. - Ты что это говоришь? Ты какое имеешь право не написать дальше?

И только теперь за столом зашевелились, заговорили.

- Ты когда, когда их допишешь, эти стихи?

- Не знаю, Лена. - Он осторожно снял ее руки со своих плеч. - Я это стихотворение пишу всю жизнь. И оно никак не дописывается.

- Ты... - Девушка зачем-то поглядела на свою мать, на бабушку. - Ты его пишешь для нее, для Галины из Винницы?

Теперь Дмитрий оглядел всех, усмехнулся.

- Не знаю. Может быть, для нее, может быть, нет... Мне просто хочется передать в нем ощущение полноты, беспредельности и нескончаемости жизни...

Анна и Наташа, слушая их разговор, улыбались. Поликарп Матвеевич Кружилин, тоже наблюдая за Дмитрием и Леной, сказал вполголоса Зубову:

- Федор Савельев пренебрег тем опытом столетий, о котором армянский поэт говорил. Но брат ему этого не простил. Старший сын, Семен, поступил бы со своим отцом так же. И два младших сына - ни Дмитрий, ни Андрей - не простили. В этом - суть нелегкой истории человечества...

* * * *

Василий Кружилин мягко спрыгнул на гравий, поставил чемоданчик, положил на него плащ и закурил. Поезд тотчас же вздрогнул, заскрипел, и зеленые, до блеска отмытые дождем вагоны поплыли мимо. С вагонов еще капало.

Там, откуда только что вынырнул пассажирский состав, по-прежнему бушевала гроза, тяжело клубились иссиня-черные тучи. А здесь небо было чистым, земля совершенно суха, и лишь запыленная крыша деревянного блокпоста чуть испятнана упавшими сверху редкими каплями.

- Значит, обманул дождичек-то? - спросил зачем-то Василий у молоденькой девушки в форменном платье, стоявшей неподалеку с желтым, обернутым вокруг древка флажком.

Девушка не отвечала до тех пор, пока не миновал последний вагон. Затем опустила флажок и сказала:

- А когда он здесь у нас по-честному-то шел?

И направилась в блокпост.

Поезд скрылся за невысокими пропыленными тополями, посаженными вдоль линии, лязг железа затих. Теперь слышно было лишь, как погромыхивает уходящая за горизонт гроза.

Василий взял плащ, поднял чемоданчик и зашагал по мягкому проселку вслед за поездом.

Солнце палило невыносимо. Трава по бокам дороги давно высохла, почернела, в ней дружно трещали кузнечики.

Из любопытства Василий сделал шаг в сторону. Трава тотчас захрустела под ногами, как сухари, из-под сапог взметнулись облачка пыли, и кузнечики брызнули во все стороны.

Скоро проселок повернул в сторону от железнодорожной линии, побежал среди лугов. Сладко запахло разомлевшими травами, перегретой землей.

Кузнечиков теперь не было слышно, и ничего не было слышно, кроме одинокой песни жаворонка.

Василий поднял голову, поглядел в бездонную голубизну неба, стараясь отыскать там певучую птичку. Но ничего не увидел, кроме высоты, необъятного простора да плавающего в этом просторе косматого солнца, которое тотчас же ударило его по глазам - и тогда на небе мгновенно проступили миллионы черных точек. Точки быстро увеличивались, превращались в круги, в бесформенные пятна. И все небо затянулось сплошной чернотой.

А жаворонок все же был где-то там, в вышине. Он, кажется, поднимался все выше и выше, стараясь унести ввысь свою песню. Но, видимо устав, умолк, вдруг птичья песня будто беззвучно упала вниз.

"И правильно, - подумал Кружилин, продолжая шагать по проселку. - Зачем уносить песню в пустое, безжизненное небо? Кто ее там будет слушать? Кто ей обрадуется? И само небо-то хорошо и красиво только здесь, над землей, где живут люди. А выше оно черное и холодное. - Подумал и смутился: - Что это я? Мысли какие-то... как у девчонки".

Василий только что окончил Новосибирский сельскохозяйственный институт, в чемоданчике у пего лежал только что полученный диплом агронома. Год он проучился заочно, работая одновременно редактором газеты соседнего с Шантарским района, а потом перевелся на стационар.

Учеба в институте, что и говорить, ему далась нелегко. То, что его сокурсники - молоденькие девчонки и пареньки - усваивали шутя, ему приходилось иногда прямо-таки вдалбливать себе в голову. Над ним, случалось, посмеивались и подшучивали, но он, не обижаясь, корпел и корпел над книгами.

Как бы там ни было, институт он окончил не хуже других.

При распределении выпускников Василия хотели направить агрономом в одно из сельских производственных управлений, но он, решив, что управление никуда от него не уйдет, зашел в обком партии и попросился в совхоз или колхоз.