В Москву он возвращался полностью опустошенный и словно чем-то пристыженный. И больше своему мучительному искушению никогда не поддавался.

Нынче он приехал в Михайловку, когда лежали еще глубокие снега, теперь они стаяли, цвела земля подснежниками, обливало ее щедро весеннее солнце, и по-весеннему весело и заполошно кричали птицы - одни вили уже свои гнезда, другие собирались их устраивать, - а на душе у Дмитрия, как всегда в такие дни, было грустновато и пусто. Но ему хорошо работалось, в пустой будто бы душе рождались мысли, слова и строчки, они превращались в стихотворения, которые, он знал, будут лучшими в его будущей книге.

Днями он бродил по полям, разговаривал с председателем колхоза семидесятидвухлетним Кружилиным, который на память знал чуть ли не все его стихи, с безногим бухгалтером Инютиным, с колхозниками. Дмитрий знал здесь всех, и его все знали. А ночами писал, писал, спать ложился только под утро...

* * * *

Анна Михайловна Савельева вот уже много лет изумлялась тому, что получилось из среднего сына. Поэт, стихи пишет, песни всякие, их вон даже по радио иногда поют, - да с чего это?! Откуда это у него?! И где он слова-то отыскивает такие? Ну, обыкновенные вроде слова, а так уложены в строчки, что хватает за Душу.

Особенно нравилась ей вот эта его песня:

Тихо яблоня цвела

Над дорогою.

Я под солнышком росла

Недотрогою.

Мимо плыли журавли,

Журавли мои.

И ребята мимо шли

Нелюбимые.

Но любовь моя жила

Где-то около.

Я любимого ждала

Синеокого.

Я ждала в своем саду

Чудо-радугу,

Что окрасит высоту,

Да ненадолго.

Может, счастье ждет меня,

Все надеюсь я.

Ах ты, долюшка моя,

Доля девичья!

Ты у всех у нас одна,

Доля вечная,

Что, как платье, нам дана,

Подвенечное.

Анна плакала, когда слушала по радио эту песню, и думала, что он, Димка, написал все это о ней, о ее нескладной и горемычной судьбе. Нет, он никогда не расспрашивал никаких подробностей о ее жизни, о ее далеких-далеких теперь отношениях с Федором, с Иваном. "Но ведь написал, написал, что моя любовь жила около, я любимого синеокого всегда ждала. Это же он, Иван... Глаза у него не синие, а серые, но это он. И ждала... Сама о том не думала, а было так. Но пришел другой, все растоптал, раздавил своими безжалостными сапожищами всю молодость и всю жизнь, которая снова уж не начнется, не повторится. Вот какая долюшка моя... О том и предупреждал когда-то давным-давно этот... изверг (отца своего Анна даже в мыслях никогда не могла назвать отцом). Установят, мол, предупреждал он, эту новую жизнь, которую ты человеческой называешь, за которую ты со своими партизанами бьешься, а тебя в эту жизнь и не пустят, рано или поздно припомнят, чья ты дочь..."

Но эти горькие раздумья были обычно недолгими. Никто и никогда не припоминал, думала она потом, чья она дочь. Жизнь была тяжкая и не сладкая, это верно, да не потому, что она дочь бывшего богатея Кафтанова, а потому, что встретилось на пути это исчадие ада - Федор. Из одного гнезда, а разные птенцы. Коршуном оказался. А ей орлом представлялся. Господи, какие девки в молодости глупые все! Но как ни тяжкой судьба ее оказалась, а ведь не выбросил ее никто из этой новой жизни, даже Федором никто не попрекает. Нет, и жизнь она прожила не напрасно и не бесплодно, и сыновей вырастила, каких надо. Старший, Семен, дрался с фашистами без страха, медалью и орденом Ленина награжден, награды эти переслали Наталье, жене его. Погиб Семушка где-то, сложил голову за землю свою. Он сложил, а младший, Андрей, - офицер Советской Армии, уже старший лейтенант, теперь стоит на ее защите. А сын средний, Дмитрий, рассказывает людям, какая она красивая и привольная, земля эта, за которую пали где-то Семен и многие-многие тысячи таких, как он, молодых и веселых, вошедших бы сейчас в самую силу, нарожавших детей.

Да ведь она, Анна, счастливая, счастливая!

И она брала книжки сына, которых накопилось у нее уже с полдюжины, перелистывала их, останавливала свой взгляд на строчках и четверостишиях, особенно ее чем-то поразивших.

Анна знала, что среднему ее сыну живется не так-то уж и легко там, в Москве, что в газетах и журналах его частенько поругивают за какую-то однозначность, монотонность, патриархальщину в его стихах, за серость и какой-то "квасной патриотизм". Где эта серость и однозначность, она не понимала, почему добрые, идущие от самого сердца слова сына о родной земле называют "квасным патриотизмом", уразуметь не могла. "Стихи - дело не простое, - думала с грустью иногда она. - Может, я в них ничего и не понимаю, а пишут про Димку, про то, что он сочиняет, люди умные, им виднее..."

Об этом самом "квасном патриотизме" очень сердито писали в одной газете, когда Дмитрий напечатал такое стихотворение:

Какой неведомый покой

Мне душу опечалит

И в край неведомо какой

Печаль моя отчалит?

И вновь я обрету

До слез

Родную с детства волю

У желтой заводи берез,

Что задремала в поле.

Печаль последнего шмеля,

Прощальный крик гусиный

Всем существом поймет земля,

В печали обессилев.

Меня,

Частицу той земли,

Что Русью величают,

Легко заденут журавли

Крылом своей печали.

И я, как в позабытый сон,

Стремясь поспеть за клином,

Легко уйду за горизонт,

Что журавли раздвинут.

Мне будет грустно и легко,

Песчинки слов роняя,

Лететь куда-то далеко,

На вожака равняясь.

Но вдруг пойму я,

Неспроста

Под сердцем боль почуя,

Что бесконечна высота

И даль,

Куда лечу я.

Что я могу

Родную речь

Забыть, усвоив птичью,

Могу без визы пересечь

Любое пограничье.

Куда я - там?

Зачем я - там?

Без Родины - куда я?

Все ниже, ниже

Высота,

Все выше, выше

Стая.

И вот земля,

Моя земля,

Родная,

Под ногами.

Шумят осины, шевеля

Костров осенних пламя.

И я гляжу в родную даль

Легко

И виновато...

И больше не зовет печаль

За горизонт покатый.

- Чего же хочет этот критик? - спросил Кружилин, придя к ним с газетой, где была напечатана ругательная статья. - Ведь так можно всякий талант убить.