- Я думаю, это был он, - говорил Эстенген раздумчиво. - Он был худ до невозможности, как и все мы, на щеках грязная щетина... Но глаза... Я уверен, что это он... Торф этот мы копали до самой отправки в Норвегию. Можете представить, какие мы были тогда, если с утра до вечера ходили по колено в холодной болотной жиже. Какого-нибудь душа, а тем более бани нам не полагалось. От холода руки и ноги у людей неожиданно скрючивало - таких немедленно расстреливали, потому что работать они уже не могли. Мы с Савелием выдержали. Да, да, его еще в финском лагере называли "русским Савелием". Мы с ним выдержали, только я до конца жизни не вылечу свой ревматизм...
- А Зубова, Петра Зубова вы не знаете? - спрашивала Наташа. - У Семена в этом финском лагере был товарищ по фамилии Зубов. Они всегда были вместе...
- Не знаю, - качал головой норвежец. - Товарищ... Товарищи были там у каждого, но мы это скрывали... Немцы не любили, чтобы заключенные становились товарищами. Они немедленно принимали, понимаете, меры... разные. И товарищи навсегда разлучались. Савелий... или Семен был молчалив, но, по-моему, у них была в лагере своя подпольная русская секция, и они готовили побег или восстание, и Савелий в этом активно участвовал. У нас была своя, норвежская, руководители секций как-то были между собой связаны. Но руководителей секций мало кто знал, это было опасно. Однако восстание готовилось, это все знали...
- Да, и Зубов говорил же, мама, что готовилось, - сказал Дмитрий. - Когда наши фронт в Заполярье прорвали, особенно активно началась подготовка.
- Верно, так, - кивнул Эстенген. - И немцы об этом догадывались. Чтобы нарушить эту подготовку, все связи оборвать, они осенью сорок четвертого стали часто переводить большие группы заключенных из лагеря в лагерь. А нас, нашу группу, в которой оказались мы с Савелием, погнали в Норвегию. Разумеется, вначале мы не знали, куда нас ведут. Шли много дней, под ногами была такая же грязь, как в болотах. Знали только, что на север идем, кругом тундра. Я идти уже почти не мог, ноги не слушались, я боялся все, что их сведет судорогой. И тогда бы... Автоматчики с собаками всегда шагали рядом... Но последние несколько дней меня почти тащил на себе Савелий. Он спас мне жизнь таким образом... И однажды под вечер все мы увидели пограничный столб. На одной стороне столба надпись: "Суоми", на другой - "Норге". Сердце мое забилось, в ногах сил прибавилось... Это было где-то в середине октября. Савелий мне сказал...
- Почему вы все его Савелием называете? - спросил Андрей.
- Да, да, Семен... Но так его никто не называл.
- Что же он, Семен, сказал вам? - Андрей сделал на имени ударение.
- Он сказал: "Держись, Сигвард, ты на своей родине. Если все норвежцы такие славные люди, как ты, мы здесь не пропадем". Он так и сказал: "Если такие славные, как ты..."
- Я слышал, что даже ваш тогдашний король призывал к борьбе с фашистами, опять проговорил Андрей. - Правда это?
- Да, да, - встрепенулся Эстенген, - король Хокон... Он жил тогда в Лондоне.
- При опасности короли первыми покидают свою страну, - усмехнулся Дмитрий.
- Это так, - кивнул Эстенген. - Я человек рабочий, рыбак. Я не монархист, как вы понимаете. Но скажу вам - Хокона простой народ уважает за то, что он сказал: "Долг каждого норвежца - оказывать советским союзникам самую большую поддержку".
- Союзникам, а не самим русским, выходит, - буркнул Дмитрий.
- А тем не менее слова короля норвежцы поняли как надо, - возразил Эстенген. - Никаких союзных войск в Норвегии не было. Лишь было немало советских пленных, многие из которых, как потом Семен, сумели бежать. Норвежцы укрывали их. Я не помню случая, чтобы норвежец, если он не квислинговец, выдавал беглецов.
- Ну, фашисты везде фашисты, хоть германские, хоть норвежские, проговорил Дмитрий.
- Это так, - опять кивнул Эстенген. - И король, конечно, есть король. И все-таки эта речь короля по лондонскому радио в конце октября сорок четвертого года очень помогла нам в борьбе с оккупантами. Хокон говорил тогда, что в национальной борьбе норвежские коммунисты стояли в первых рядах боевых сил народа против угнетателей и против тех, кто не стремится к развитию Норвегии на основе конституции... И что путь демократической Норвегии - честное сотрудничество всех патриотических сил, в том числе и коммунистов.
- А он сам, случайно, не вступил в компартию, король ваш? - опять бросил Дмитрий.
- Перестань, - сказал Андрей. - Тут все ясно же. В Норвегии были могущественные силы, которые поддерживали Гитлера. Король боялся, что эти силы и придут к власти после войны, поэтому и заигрывал с народом.
- И это так, - в третий раз согласился Эстенген. - Но тогда эта речь, возможно, спасла жизнь Семену и мне.
- Да? - спросил Дмитрий все-таки насмешливо.
- Да. - Эстенген мягко улыбнулся, прося Дмитрия этой улыбкой успокоиться и быть благоразумным. - По Норвегии мы шли еще много дней. В конце октября нас пригнали в город Харстад. Ночью под проливным дождем погрузили в трюмы каких-то барж, стоящих в Анс-фьорде, куда-то повезли. Мы были голодны, немцы несколько дней нас уже не кормили. Но в трюме мы обнаружили большой ящик копченой рыбы. Понимаете, настоящей рыбы, которую мы не видели целую вечность. Не немцы же это туда поставили! И там же, в ящике, - нелегальную листовку норвежских подпольщиков с выдержками из этой речи короля Хокона. Я перевел ее Семену. Он ничего не сказал по поводу этой листовки, но... Баржи были старые, никому не нужные. Мы думали, что нас отвезут в открытое море и вместе с баржами пустят ко дну. Поднялась паника, и лишь Савелий...
- Семен, - поправил Андрей.
- Да, Семен... Он вышел на середину трюма и закричал, требуя перевести его слова всем. В барже были и норвежцы, как я, и финны, и голландцы, и поляки. И много других. Он потребовал спокойствия. "Если бы фашисты хотели нас уничтожить, - говорил он, - они бы сделали это еще в болотах тундры. Но не сделали, - значит, мы им зачем-то нужны..." Логика в его словах успокоила всех. "Слушаться меня!" - потребовал он... Да-да, он, понимаете, он, оказывается, раньше других понял значение этой речи короля. Он спросил меня на другой день с улыбкой: "Норвежцы, Сигвард, слушаются своего короля?" "Иногда..." - пошутил я. "Понятно, - сказал он. - Самое время теперь бежать, едва представится хоть малейшая возможность".