Сначала мысль о том, что моя жена Утч и Северин занимаются любовью, очень возбуждала. Она распаляла былое желание, которое не исчезло совсем, но приходило, пожалуй, не слишком часто. Эдит говорила, что чувствует то же самое, мысль о муже и Утч освежала ее восприятие. Что ж, аппетит у одного разжигает аппетит у всех. Вполне возможно. Утч говорила, что иногда по отношению ко мне у нее возникали те же ощущения, но не всегда эффект был таким уж устойчивым. Происходящее же с ним представлялось тайной, покрытой мраком.

Северин был слишком маленького роста, чтобы стоя заниматься любовью с Эдит. Не то чтобы уж очень она это любила, быстро добавляла Эдит, но, признаться, мне было интересно узнать, что для него в этом вопросе есть какие-то физические препятствия. Нам с Эдит нравилось заниматься любовью, стоя под душем; обычно это происходило еще до того, как мы шли в постель, где все повторялось снова. Поначалу это вышло случайно, но потом стало ритуалом. («То, что нам известно от начала и до конца, – говорил Северин, – это ритуал».)

Эдит клала руки мне на плечи, и я тихонько намыливал ей грудки. Она взбивала пену у меня на затылке и пускала пенные струи по спине и вдоль всего тела. Я обмазывал всю ее плотной, как густой яичный белок, пеной, и потом мы смывали ее под душем или соединялись в пене. Для секса в ванне пропорции наши были просто идеальны. (Северин, я думаю, просто не мог бы достать.) Она подныривала мне под руки, крепко прижималась к моей груди, а я прижимал ее к прохладным мокрым плиткам, потом она протягивала руки и бралась за вешалку для полотенец за моей спиной, но за нее было держаться трудно, и чаще всего Эдит просто еще крепче прижималась ко мне.

Мы шли в постель чистые, пахнущие мылом, что-то нашептывая друг другу, поглаживая, поглядывая друг на друга в свете горящих свечей, потом курили, потягивали прохладное белое вино, пока желание не появлялось снова. Но в постели не всегда было так хорошо. Она мне говорила, что «распростертый» Северин для нее просто идеален по размеру («и сверху, и снизу, и боком»). Под душем же приятен и нов был я.

Я никогда не слышал, как он стучит в дверь, всегда меня будила Эдит. После первого же стука Эдит говорила: «Одну минуточку, любимый» – и будила меня. Я любил этот ее сонный запах – как будто секс размещался по отдельным клеточкам, и капли любовного сока умудрялись сохраниться в своем гнездышке и издавали аромат. В такие моменты мне очень хотелось снова заняться любовью, прежде чем одеться и уйти, но она никогда не позволяла. Она говорила, что Северин не любит долго ждать, пока я уйду; конечно, это не так уж приятно. Я часто вызывался уйти первым. Я говорил ему, что не против будить его с Утч. Говорил, что и подождать не прочь. Но нет, эта роль предназначалась ему. Только однажды он согласился, что приду я, а он останется с Утч до моего прихода. И я опоздал – как будто это так уж важно! Обещал в три – в четыре, но мы с Эдит проспали. Я вернулся домой около пяти и обнаружил его меряющим шагами тротуар перед нашим домом, замерзшего и злого, но не оставшегося с Утч. Он вскочил в свою машину и уехал прежде, чем я смог произнести хоть слово.

Всегда холодно, если встаешь с постели в три или четыре часа утра. Обычно, поцеловав на прощание Эдит, я тащился вниз. Ее дыхание всегда было немного кислым от сна, сигарет и вина, это был терпкий запах, как запах самой постели, и он всегда возбуждал меня. Внизу Северин вытряхивал пепельницы, споласкивал стаканы, загружал посуду в моечную машину. Разговаривать ему никогда не хотелось, даже просто сказать «спокойной ночи» не мог. Однажды, когда, судя по его судорожным движениям у раковины, я понял, что одевался слишком долго, он предложил мне взять с собой банку холодного пива. «Помогает прохаркаться», – сказал он.

И я шел домой к Утч, чье дыхание было сладким и до тошноты фруктовым. Наша кровать обычно была вся разворочена, матрасы чуть ли не на полу. И тогда уже я рысью бегал по дому – не вытряхивая пепельницы, а собирая огрызки яблок и хвостики от груш, сырные корки и шкурки салями, виноградные косточки и бутылки из-под пива. А ведь он прекрасно знал, как ненавижу я, когда едят в спальне! «Но и ты ведь знаешь, как он не любит, когда Эдит курит, – говорила Утч. – По его словам, ты оставляешь по всему дому пепельницы, дымящие, как печные трубы».

Некоторое преувеличение. Он был еще и маньяком-филофонистом, и его явно приводило в бешенство то, как я обращался с грампластинками. Он всегда сначала вкладывал их во внутренние конверты, так что получалось, что ты дважды должен вынимать каждую пластинку и дважды вкладывать обратно.

– Он думает, ты нарочно портишь его коллекцию, – сказала Утч.

– Также как с этими чертовыми формочками для льда, – сказал я ей. – Он ругает Эдит за то, что мы не заполняем их снова, господи боже. Мы пользуемся льдом, чтобы охладить вино, а он хочет, чтобы формочки заполнялись в ту же секунду, как только лед в них кончается.

– А вы так спешите, что даже не можете заполнить формочки? – сказала Утч.

– Господи Исусе! – воскликнул я.

Когда в эти предрассветные часы я видел Утч, распростертую на кровати, погруженную в себя, пылкую и истомленную, меня притягивала и она сама, и та страсть, которую, как я предполагал, Северин пробуждал в ней. Я подходил к Утч, всякий раз поражаясь желанию – в третий или четвертый раз за ночь.

Иногда она мне отвечала тем же, будто аппетит ее тоже не знал предела, будто запах Эдит исходивший от меня, возбуждал ее и делал наши знакомые тела по-новому волнующими. Но часто Утч стонала в ответ и говорила: «О боже, я не могу, ну пожалуйста, я больше не могу. Принеси мне стакан воды!» И она тихо лежала как раненая, боящаяся кровотечения, глаза ее выражали испуг, она прижимала мою руку к своей груди, пока не засыпала.

Эдит говорила, что, как и я, чувствовала желание, когда Северин ложился наконец в постель; она хранила для него тепло в том месте постели, где лежал я, и не могла заснуть, представляя его с Утч, хотя он подолгу ходил взад-вперед внизу уже после моего ухода. Когда он ложился, она мурлыкала и нашептывала ему что-то; ей нравилось его нюхать. А ведь мы находились в том возрасте, когда тело, становясь зрелым, пахнет уже не столь сладостно. «Секс-носы» – как-то назвал нас Северин.