— А который теперь час в Париже? — допытывалась с подчеркнутым и кокетливым интересом Мила. Пьер не очень был сведущ в поясном времени и замялся. Но его выручил Сурик:

— Там время на три часа сзади нашего.

— Тебя не спросили, — прошипел Ремка и больно ткнул кулаком Сурена под ребро.

Тот оттолкнул его плечом.

Ремка не уступал и тоже хотел пихнуть как следует Сурена.

Так они и стояли, оба красные, незаметно для всех пиxая друг друга, тихонько сопя, упираясь, но стараясь не нарушать светских приличий.

— А вы уже перевели часы? — спросила у Пьера Мила.

— Нет, — сказал Пьер. — У меня нет часов. Все были несколько удивлены и разочарованы. Приехал из Парижа, и нет часов. Чудно!

А Ремка Штыб, из кармана которого уже торчал хорошенький заграничный карандаш, выпрошенный им у Пьера, как видно, совсем завладел парижским гостем. Они вдвоем все время перемигивались, говорили какими-то странными намеками. Пьер сперва несколько смущался, но потом стал подлаживаться под тон и манеры своего рослого покровителя, успевшего еще утром сообщить ему, что является первым силачом в классе и если с ним дружить по чести, то никто Пьера и пальцем не тронет.

Скоро Мила посмотрела на свои новенькие часы и сказала:

— Ой, уже тридцать девять минут седьмого. Давайте садиться за стол.

Все расселись. И Пьеру первому был положен на тарелку самый большой кусок праздничного кухена.

— Конечно, вам в Париже не такое есть приходилось, — сказала дородная и конфузливая мама Милы, — но уж не обессудьте, чем богаты…

Пьеру, и правда, в приютах для «перемещенных» и потом на мансарде у Артема есть приходилось не такое… Он в последние годы лишь мог мечтать о таких лакомствах. Но он промолчал, стараясь уж не очень смотреть на яства, манившие его с тарелки.

Из настоящих винных бутылок разлили сладкий, смешанный с кагором сироп по рюмкам. Причем Ремка Штыб, взяв свой бокал, подтолкнул локтем Пьера и всем своим видом стал показывать, что он-то привык не к такого рода напиткам, но уж поскольку собралось такое цыплячье общество, то и он выпьет эту водичку…

Потом зашел разговор о школе, о занятиях. Все старались рассказать Пьеру какую-нибудь смешную историю. При этом Ремка, о чем бы ни шел разговор, начинал каждый раз так:

— Стойте, погодите, я сейчас расскажу! Помните, это в тот день вышло, когда я Коське Халилееву влепил. Он полез на меня, а я как ему…

Потом он излагал свои взгляды на науку.

— Отличничать! — разглагольствовал Ремка, вызывая негодование и священный ужас у девочек. — А на кой мне ляд через край потеть-то? Я в академики подаваться не собираюсь. Вон Славка Махан, он уже мотоциклетку заимел, аккордеон схватил. Только играть никак не научится. Слуху нет. Его из горного училища выгнали, а он работает на станции. Когда погрузка, когда выгрузка, когда что. Выгоняет в месяц семьсот с гаком. Сейчас особенно учиться — это абсурд, расчету нет. Нет, с этим я кончал.

— Ну и дурной, — сказал Сеня. — Если все так будут рассуждать, так кто же тогда, интересно, будет добиваться, чтобы все развитие дальше шло?

— Да, это тебя не очень хорошо рекомендует, — заметил Сурен, любивший выражаться совсем как в книгах.

— Ой, держите меня! — закричал Ремка. — Патрио-тизьм… — Он так и сказал «патриотизьм». — Бурные овации, все встают.

— Ты испытываешь предел моего терпения, — невозмутимо ответил Сурик и как можно презрительнее пожал плечами. Но Ремка продолжал ломаться, стараясь блеснуть перед Пьером своим остроумием и полнейшей независимостью.

Танцевали под патефон. К сожалению, пластинки, которыми еще в школе похвастался Пьер, были в багаже, следовавшем через Москву малой скоростью. Танцевали под старые, которые имелись у Милы. Сеня, Сурен и другие мальчики стояли у стены и смотрели с тем насмешливый, снисходительным видом, с каким считают себя обязанными поглядеть на вечеринках вдогонку танцующим все уважающие себя мальчишки.

Зато Пьер танцевал со всеми по очереди, вызывая всеобщее восхищение.

Иногда во время танца Мила вдруг громко спрашивала:

— Угадайте, сколько сейчас?

— Чего — сколько?

— Сколько времени. Еще только без пяти восемь Г

— Девятнадцать часов пятьдесят пять минут, — уточнял Сурик. А в перерыве между танцами Сурик Арзумян успевал внезапно спросить: — Раймонду Дьен ты встречал?.. А Анри Мартена не видал?

Пьер, оказывается, не видел этих героев французского народа. И таким образом, к удовольствию Сени, верный Сурен своими познаниями несколько утишал всеобщий восторг, которым, как показалось приятелям, окружили парижанина. И Сеня сам великодушно предложил сыграть в шарады. У него уже были припасены для этого вечера очень подходящие к случаю, например: «Пари-ж». Сначала поспорить — это будет первый слог. А второй, чтобы все изображали жуков: «Ж-ж-ж!» И общее: «Бон-жур! Откуда вы приехали?» Все это прошло превосходно. Когда шарады наскучили, стали смотреть альбом «Третьяковская галерея», который недавно привез из Москвы отец Милы, Никифор Колоброда, ездивший на конференцию горняков. Снова позвали к столу закусить. За столом опять все по очереди рассказывали смешные истории, анекдоты, рассказывали наперебой, и каждый начинал: «А вот еще так было… Приходит один человек домой и видит у собаки на хвосте…»

Ремка снова пытался, как говорится, занять площадку — он уже всем надоел. И теперь едва он что-нибудь принимался рассказывать, как все кричали:

— Знаем, знаем, это уже рассказывали! Сто раз уже! Это про пьяного. Знаем! Это, как он жене объяснял, что пришел вовремя, еще рано, только десять часов, а на башне как раз пробило час ночи. А он говорит: «Они же нолик бить не могут». Да, про это?

И, к досаде Ремки, собирался он рассказать действительно про это.

Зато Пьер оказался на высоте положения. Он рассказывал один анекдот за другим, и никто еще до него не слышал их.

— Один богатый месье… господин, — без запинки выкладывал Пьер, слегка перекатывая букву «р», — выдавал замуж свои трги дочерги за одного дворгянина, одного купца и одного банкирга. И он имел им в пргиданое пятьсот тысяч фрганков на каждой. Нет… лучше ргублей. И у каждого зятя он бргал слово, что они, когда он будет мор… мергтвый, положат ему в гргоб по тысяче ргублей. И вот этот человек умерг, и зятья пошли пргощаться к гргобу. Дворгянин говоргил: «Благоргодные люди должны всегда сдергживать свое слово». И положил тысячу ргублей. Потом подходил купец и тоже говоргил: «Хоргоший был человек, который покойный, и я честно исполню, что как ему обещал». И он клал в гргоб на тысячу ргублей купонов за год впергед. А последним подходил банкирг.

Тут Пьер торжествующе обвел всех взором и увидел, что хотя не все хорошо поняли, какие это купоны положил купец, но все слушают с полной готовностью немедленно расхохотаться, как только можно будет. Девчонки уже зажимали руками рты, боясь прыснуть слишком громко, а мальчишки даже дыхание задержали.

— И вот подходил, значит, банкирг и говоргил: «Бан-киргы всегда должны быть честными, и я тоже должен сдергживать свое слово», — и поклал в гргоб чек на трги тысячи, а две тысячи денег бргал из гргоба обргатно, как себе сдачу. Хитргый какой, да?

Все очень смеялись. Только Сеня, отсаженный на этот раз в далекий от виновницы торжества и ее подруги угол, мучительно вспоминал, где и когда он слышал или читал историю, которую так бойко рассказывал Пьер.

— Одну девушку, которгая нанималась в горгничные, спргашивали, — бойко и заученно выговаривал тем временем Пьер: — «Вы поступили на службу?» Она говорит: «Нет, очень уж это бедные люди». — «Да кто вам это сказал?» — «Да как же, — говоргила она, — пришла я наниматься и вижу, там две баргышни…»

— Знаю! — вдруг закричал Сеня. — «Две барышни сразу на одном пианино играют». Они в четыре руки упражнялись.

— А ты успел знать уже… — сердито протянул Пьер. — Так хоргошо не полагается. Надо сргазу говор-гить, если кто успел уже знать.

— Правильно, правильно! — закричали все. — Это не по правилам! Надо сразу говорить.