"Вот ты какая", - думала Таня. Она вспомнила слова Красикова об этой женщине. От нее, значит, Красиков хотел "спасти" того комбата.

Конечно, внешность бывает обманчива.

Таня сказала сухо:

- Что ж, опыт у вас большой. Можете приступать к работе.

Все время Таня внимательно приглядывалась к новой хирургической сестре. Глаша оказалась разговорчивой и смешливой. Она целыми ночами не спала, всех жалела, любого готова была заменить на любой работе, таскала вещи за двоих мужчин.

- У нас в батальоне не то бывало! - говорила она с гордостью.

Разлуку она переносила безропотно. Может быть, ей было все равно? Может быть, общая любовь - а ее в медсанбате полюбили - в состоянии заменить ей любовь Весельчакова?

Только однажды Таня, зайдя поздно ночью в палатку, застала Глашу в слезах.

Таня спросила:

- Вас кто-нибудь обидел?

Глаша встала, вытерла слезы тыльной стороной обеих рук и сказала:

- Нет. Кто меня обидит? Просто бабе выплакаться нужно, без этого бабе не жизнь. Да еще такой громадной бабе, как я, - если не выплакаться, так что же это будет?

За время этого своего монолога она совсем оправилась, улыбнулась даже. У Тани сжалось сердце. Она спросила:

- Тоскуете?

- Тоскую, - ответила Глаша.

Слово это, произнесенное с сильно подчеркнутой буквой "о" (Глаша была родом из "окающего" города Мурома), действительно прозвучало неизмеримой тоской.

Помолчав, она сказала:

- Да кто теперь не тоскует? У меня мужик хоть живой пока... А у других... вот и у вас, Татьяна Владимировна, мне рассказывали, - убит мужик...

В эту минуту Тане, всегда очень сдержанной, захотелось рассказать Глаше о своей встрече с Лубенцовым и о его гибели. Но Глаша вдруг смешалась, покраснела и сказала:

- Простите, коли я некстати напомнила... Я пойду.

Поняв намек, Таня, глубоко уязвленная, нахмурилась и промолчала, а Глаша, вконец сконфуженная, пробормотала какие-то извинения и вышла.

Таня печально покачала головой. Она подумала о том, как счастлива, в сущности говоря, эта большая добрая женщина, - она любит, любима, и ее разлука с мужем кончится очень скоро - вместе с войной.

XI

Пичугин ходил по двору рассеянный и очень веселый. Старшина Годунов заметил это и спросил:

- Чего радуешься, Пичугин?

Пичугин несколько испуганно ответил:

- Ничего я не радуюсь. Так только...

И он постарался принять серьезный вид, но улыбка так и лезла из-под его редких желтоватых усов, из пропахшего махоркой тонкогубого, хитрого рта.

"И чего я хожу так, бестолку?" - подумал он. А потом понял, что ищет Федора Андреича. Была у Пичугина с недавнего времени такая неотвязная потребность - обо всем рассказывать Сливенко и, недоверчиво усмехаясь, слушать, что скажет Сливенко.

Наконец он поймал Сливенко.

Это случилось уже к вечеру. Сливенко только что вернулся из политчасти полка, куда его вызвали на совещание парторгов, посвященное предстоящим боям. Он пришел нагруженный брошюрами, газетами и бланками "боевых листков". На обратном пути ему повстречалась большая радостная толпа возвращающихся домой русских людей.

Хотя дочери его в этой толпе не оказалось, но Сливенко был счастлив. Губы болели от поцелуев и руки от рукопожатий. Здесь были две девушки из шахтерского поселка, расположенного близ Ворошиловграда. Теперь, после освобождения, им хотелось только одного: попасть в армию. Высокие, стройные, эти девушки напомнили ему Галиных подруг, приходивших к ней решать задачи и читать стихи.

Вернувшись в роту, Сливенко доложился старшине и пошел в дом. На лестнице ему повстречался Пичугин. И так как оба солдата сияли и у каждого было о чем рассказать, они сели у окна, и первым начал Сливенко, ибо Пичугин решил свои новости оставить напоследок: он считал их более важными.

Впрочем, рассказ Сливенко об освобожденных русских людях взволновал его.

- Ох, работы сколько будет! - говорил Сливенко, задумчиво покручивая ус. - У нас там разрушенные города, сожженные деревни. Отстраиваться скорее надо, обуть, одеть людей...

- М-да... - протянул Пичугин. - Намучился народ... Хлебнул горя. Ладно, ничего, все будет в порядке!

Он стукнул себя маленьким кулачком в грудь и поставил перед Сливенко свой вещевой мешок:

- На, смотри!

- Опять хромовые кожи?

- Ну, нет! Я их выкинул, - самодовольно сказал Пичугин.

- Ну? - удивился Сливенко. - Неужели выкинул?

Победоносно глядя на Сливенко, Пичугин раскрыл вещмешок. Там лежали белые коробочки, а в них маленькие цилиндрические камешки, похожие на грифели для карандашей.

- Камушки для зажигалок, - недоуменно сказал Сливенко.

Любовно перебрасывая на ладони камешки, Пичугин сказал:

- Вот! Еще не все сосчитал. В этих коробочках, на которых я крест поставил, сосчитано. А в этих еще не считал. - Подняв глаза на серьезное лицо Сливенко, Пичугин вдруг начал говорить запальчиво и громко: - Чего ты смотришь? Ты знаешь, как у нас там, в деревне, после немцев? Спичек нет! Одними "катюшами" народ прикуривает. То-то! За такой камушек по пяти рублей можно брать.

- Ну и подлец же ты! - сказал Сливенко не то удивленно, не то негодующе.

Пичугин не обиделся, только усмехнулся, как взрослый над глупостью ребенка.

Сливенко говорил с печальной укоризной:

- Тут весь мир ходуном ходит, мертвецы из могил встают, а ты пять рублей за камушек хочешь брать? Уже цену определил? Может, оптом дешевле? Торгаш ты! Уходи с моих глаз! - Сливенко порывисто встал и закончил: Попробуй поторгуй! Мы таких в бараний рог скручивали, и теперь скрутим!

Пичугин весь взъерошился, схватил обеими руками свой "сидор" и побежал из комнаты, но у порога остановился, повернулся к Сливенко и тихо спросил:

- Донесешь?

- А ты мне скажи, - ответил Сливенко после минуты молчания, - зачем ты мне про эти камушки рассказал? Для отчета перед парторгом? Чи, может, хотел узнать у меня, правильно это или неправильно ты делаешь?

- Может, так, - уклончиво и хмуро ответил Пичугин.

Сливенко усмехнулся:

- Просчитаешься, Пичугин! - Он подошел близко к Пичугину и проговорил: - Мы такую артиллерию, такие танки и самолеты построили, такую армию вооружили, одели и обули, трактора крестьянам дали, бьем немцев, захвативших всю Европу, до Берлина почти дошли - а ты насчет спичек сомневаешься? Нажиться на этом хочешь? Дурень ты, дурень! Что же, тащи на горбу свои камушки! Сам бросишь! А про себя скажу тебе вот что: не мог бы я хорошо жить, когда вокруг людям плохо. Никогда не мог и теперь не смогу. Знаю, иные могут. И ты, если можешь, попробуй. А я не могу.