Экипаж радушно принял пассажиров, уступил им свои кубрики, и многие ребята, уставшие и промерзшие на ветру, покинули палубу. В полукилометре от берега канонерская лодка стала на якорь, ожидая, когда погрузят баржу, которую надо было буксировать на восточный берег озера.

С наступлением темноты все, кроме вахтенных и боевого расчета у зенитных установок, уснули. За бортом качались волны. Спалось крепко и сладко, словно в давным-давно позабытой колыбели. Проснулись до рассвета, как привыкли вставать в полку. Озорно гудел северный ветер, забрасывая на палубу гребешки волн. У пулеметов сидели закоченевшие матросы, охранявшие наш сон. Стало как-то не по себе: моряки дежурили, мерзли, а мы нежились в теплых кубриках...

Канонерка все еще стояла на рейде, ожидая баржу. Облака нависли почти до самой воды, только с наступлением рассвета в них появились небольшие прореди. Минут через тридцать мы услышали сигнал боевой тревоги. "Юнкерсы" обнаружили лодку и теперь кружились над ней, выбирая момент для атаки. Ветер, волны и надсадный вой бомбовозов.

- Всем укрыться в кубриках!

По железной палубе загрохотали каблуки. Но вот все смолкло, и в наступившей тишине раздался страшный взрыв. Содрогнулся весь корпус корабля. И сразу же заработали зенитные установки. Каждый их выстрел и даже падение гильз стреляных снарядов отзывались в самых укромных отсеках и нервной дрожью проходили по телу. Летчики редко попадали под бомбежку или штурмовые удары противника, а если когда и попадали, то на земле спокойнее, хладнокровнее переносили их. Все-таки земля есть земля. А тут сидишь, закупоренный в плавучей посудине, и не знаешь, то ли конец налета, то ли самое начало его.

Где-то рядом упало еще три бомбы, от взрыва которых нас разбросало в разные стороны.

- Нет уж, - прохрипел Герман Мамыкин, - если умирать, то не в этом каземате, а под открытым небом.- И первым кинулся наверх.

Вслед за ним выбрались на палубу почти все летчики. Зенитные пулеметы перестали тарахтеть: над канонеркой шел поединок трех И-16 с четырьмя Ме-109. "Ишачки" успевали не только огрызаться на "мессеры", но и отгонять наседавшие бомбардировщики. Ах, ребята, ребята! Как тяжело им сейчас!

Один из наших летчиков, увлекшись погоней за особенно нахальным "юнкерсом", не заметил, как сзади пристроились два "месса". Бессильные чем-нибудь помочь этому безвестному летчику, мы метались по палубе, ругались и яростно сжимали кулаки: вот-вот губительные трассы свинца срежут беднягу.

- Конец, - простонал кто-то отчаянно и повернулся спиной к борту, чтобы не видеть трагической развязки.

И тут случилось, как нам показалось, чудо, хотя каждый из нас в подобных ситуациях не раз предпринимал такой же маневр. Заметив, что товарищ в беде, пара наших истребителей бросилась наперерез "мессершмиттам". Смельчаки явно опаздывали и потому решили испытать последнее средство - открыть заградительный огонь. "Ду-ду-ду-ду!" - жестко застучали пушки. Их трассирующие очереди были не столько опасны физически, сколько воздействовали на психику гитлеровцев. И те отвернули.

А тот летчик, что гонялся за "юнкерсом", видно, и не думал о смерти. Он стрелял по бомбардировщику до тех пор, пока не сбил его.

- Вот забубенная голова! - выкрикнул Василий Добровольский.

- Ура-а! - славили техники победу над вражеским бомбовозом.

Разогнав самолеты противника, звено И-16 собралось над канлодкой, покачало крыльями: все в порядке, мол, ребята! - и ушло на юго-запад.

Благодарными взглядами проводили мы летчиков, и наш корабль взял курс на Ново-Ладогу. А оттуда - на Волхов.

И вот все уже позади - и северный ветер, и волны Ладоги, и налеты на канлодку, и наши треволнения. Мы тепло распрощались с моряками, и Большая земля встретила нас ароматным ржаным хлебом и горячим супом с консервами, вкус которых мы начали уже забывать. Великое благо - хлеб и суп, но благо несравнимое - тепло человеческих сердец, душевное участие народа к защитникам города Ленина. Пока мы ожидали поезда, люди задали нам сотни вопросов. Каждый авиатор был желанным рассказчиком: он лично видел все, как оно было и как есть на той стороне широкой Ладоги.

Но вот появился юркий паровозик, деловито впрягся в эшелон и побежал, постукивая колесами на рельсовых стыках, на восток. Прощай, Ладога!

Глава седьмая. На дальних подступах к Москве

В конце ноября мы приехали в Иваново. Город встретил нас холодной погодой. Пока добрались до аэродрома, промерзли до костей.

В классе было почти так же холодно, как на улице. Нечем топить. Тысячи ивановских ткачих корчевали лес, крушили торфяные болота, простужались, надрывались на этой неженской работе, а топлива все равно не хватало. Мы знали об этом и потому не роптали, не сетовали на трудности.

Центр переучивания возглавлял тучный, чуть волочивший ногу полковник Шумов. Он ходил опираясь на толстую суковатую палку, при случае потрясал ею перед провинившимся летчиком и зло кричал на него.

Наш 191-й истребительный полк укомплектовали довольно быстро. Костяк части составляли те полтора десятка летчиков, которые прибыли с Ленинградского фронта.

В звене теперь стало по две пары самолетов, и каждому "старику" дали по три новичка: учи, готовь себе ведомых. Не успели мы прослушать несколько обзорных лекций, как начались практические занятия на материальной части. А там подоспели и полеты.

"Харрикейны", "харрикейны"! - восторгалась молодежь английскими самолетами, которыми вооружались полки, отправляемые на фронт.

Но бывалые летчики помалкивали: полетаем - увидим, что за "ураганы" ("харрикейн" по-русски "ураган").

Машины оказались не приспособленными к эксплуатации в зимнее время. Чтобы запустить двигатель, техники и механики буквально выбивались из сил: утепляли чехлами, подогревали с помощью специальных агрегатов, без конца проворачивали винт. От людей пар идет, а мотор - как мертвый.

В крыльях двенадцать пулеметов. Кажется, куда еще больше! А калибр обычного винтовочного патрона. За сиденьем летчика вместо бронеплиты, какая была на И-16, дюралевая полоска пяти - шестимиллиметровой толщины. Пистолетная пуля пробивала эту защиту насквозь.

Самолет предназначался для эксплуатации на идеально ровных бетонированных площадках. А на наших грунтовых аэродромах с плохо укатанным снежным покровом он клевал носом во время рулежки или пробега: при малейшем сопротивлении на колесо возникал опрокидывающий момент. Винт на "харрикейне" деревянный, чиркнешь по снегу - разлетится в щепки.

- Что делать? - задумались инженеры и летчики. Выручил моторист Гарбуз.

- Я живым противовесом сяду на хвост, а вы рулите, - сказал он командиру экипажа.

Попробовали - получилось. "Харрикейн" не клевал носом. А Гарбуз окоченел.

Среди инструкторов на местном аэродроме оказался и Павел Друзенков, перегонявший самолеты вместе с Василием Нечаевым.

- Машины дрянь, - безнадежно махнул он рукой.

Много неприятностей из-за этих "харрикейнов" натерпелись и мы.

В звене Добровольского был новичок Лукацкий. Посадив парня в переднюю кабину учебно-тренировочного истребителя УТИ-4, Василий пошел на старт, чтобы узнать, кто из инструкторов будет проверять Лукацкого. После этого тому предстоял самостоятельный вылет. Старт был забит машинами, и Добровольский задержался.

Лукацкому, по-видимому, надоело ожидать. Он запустил мотор и решил ускорить дело - подрулить к старту и найти там звеньевого.

По неопытности, а больше всего из-за неосмотрительности (широкий лоб мотора закрывал переднюю полусферу) Лукацкий растерялся и порулил на стоянку самолетов. Шум, крик. Прибежал полковник и задохнулся от негодования.

- Не миновать бы тебе, парень, серьезного взыскания, да обстановка уж больно напряженная. Пожалел тебя Шумов, - сказал майор Радченко.

Прежде всего новые машины освоили коренные летчики полка, и некоторые из них вскоре были назначены в другие части. Ушли от нас Николай Савченков и Александр Савченко, Герман Мамыкин, Владислав Плавский, Федор Иванович Фомин. Все они хорошо воевали, по-ленинградски. Александр Петрович Савченко, будучи капитаном, командиром эскадрильи 127-го истребительного авиаполка, в феврале 1944 года был удостоен звания Героя Советского Союза.