– Теперь я спокоен, – ответил прокуратор, – как, впрочем, и всегда спокоен, когда вы здесь.

– Прокуратор слишком добр.

– А теперь прошу сделать мне доклад о казни, – сказал прокуратор.

– Что именно интересует прокуратора?

– Не было ли попыток выражать возмущение ею, попыток прорваться к столбам?

– Никаких, – ответил гость.

– Очень хорошо, очень хорошо. Вы сами установили, что смерть пришла?

– Конечно. Прокуратор может быть уверен в этом.

– Скажите. Напиток им давали перед повешением на столбы?

– Да. Но он, – тут гость метнул взгляд, – отказался его выпить. {236}

– Кто именно? – спросил Пилат, дёрнув щекой.

– Простите, игемон! – воскликнул гость, – я не назвал? – Га-Ноцри.

– Безумец! – горько и жалостливо сказал Пилат, гримасничая. Под левым глазом у него задёргалась жилка, – умирать от ожогов солнца, с пылающей головой… Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался?

– Он сказал, – закрыв глаза, ответил гость, – что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь.

– Кого? – глухо спросил Пилат.

– Этого он не сказал, игемон.

– Не пытался ли он проповедовать что-либо в присутствии солдат?

– Нет, игемон, он не был многословен на этот раз. Единственно, что он сказал, – это что в числе человеческих пороков одним из самых главных он считает трусость. {237}

– К чему это было сказано? – услышал гость треснувший внезапно голос.

– Этого нельзя было понять. Он вообще вёл себя странно, как, впрочем, и всегда.

– В чём странность?

– Он улыбался растерянной улыбкой и всё пытался заглянуть в глаза то одному, то другому из окружающих.

– Больше ничего? – спросил хриплый голос.

– Больше ничего.

Прокуратор стукнул чашей, наливая гостю и себе вина.

После того как чаши были осушены, он заговорил.

– Дело заключается в следующем. Хотя мы и не можем обнаружить каких-либо его поклонников или последователей, тем не менее ручаться, что их совсем нет, никто не может.

Гость внимательно слушал, наклонив голову.

– И вот, предположим, – продолжал прокуратор, – что кто-нибудь из тайных его последователей овладеет его телом и похоронит. Нет сомнений, это создаст возле его могилы род трибуны, с которой, конечно, польются какие-либо нежелательные речи.

Эта могила станет источником нелепых слухов. В этом краю, где каждую минуту ожидают мессию, где головы темны и суеверны, подобное явление нежелательно. Я слишком хорошо знаю этот чудесный край!

Поэтому я прошу вас немедленно и без всякого шума убрать с лица земли тела всех трёх и похоронить их так, чтобы о них не было ни слуху ни духу.

Я думаю, что какой-нибудь грот в совершенно пустынной местности пригоден для этой цели. Вам это виднее, впрочем.

– Слушаю, игемон, – отозвался гость и встал, говоря, – ввиду сложности и ответственности дела, разрешите мне ехать немедленно.

– Нет, сядьте, – сказал Пилат, – есть ещё два вопроса. Второй: ваши громадные заслуги, ваша исполнительность и точность на труднейшей работе в Иудее заставляют меня доложить о вас в Риме. О том же я сообщу и наместнику Сирии. Я не сомневаюсь в том, что вы получите повышение или награду.

Гость встал и поклонился прокуратору, говоря:

– Я лишь исполняю долг императорской службы.

– Но я хотел просить вас, если вам предложат перевод отсюда, отказаться от него и остаться здесь. Мне не хотелось бы расстаться с вами. Пусть наградят вас каким-нибудь иным способом.

– Я счастлив служить под вашим начальством, игемон.

– Итак, третий вопрос, – продолжал прокуратор, – касается он этого, как его… Иуды из Кериафа.

Гость послал прокуратору свой взгляд и как всегда убрал его.

– Говорят, что он, – понизив голос, говорил прокуратор, – что он деньги получил за то, что так радушно принял у себя этого безумного философа.

– Получит, – негромко ответил гость.

– А велика ли сумма?

– Этого никто знать не может, игемон.

– Даже вы? – изумлением своим выражая комплимент, сказал игемон.

– Даже я, – спокойно ответил гость, – но что он получит деньги сегодня вечером, это я знаю.

– Ах, жадный старик, – улыбаясь заметил прокуратор, – ведь он старик?

– Прокуратор никогда не ошибается, – ответил гость, – но на сей раз ошибся. Это молодой человек.

– Скажите. У него большая будущность, вне сомнений.

– О, да.

– Характеристику его можете мне дать?

– Трудно знать всех в этом громадном городе.

– А всё-таки?

– Очень красив.

– А ещё? Страсть имеет ли какую-нибудь?

– Влюблён. {238}

– Так, так, так. Итак, вот в чём дело: я получил сведения, что его зарежут этой ночью.

Тут гость открыл глаза и не метнул взгляд, а задержал его на лице прокуратора.

– Я не достоин лестного доклада прокуратора обо мне, – тихо сказал гость, – у меня этих сведений нет.

– Вы – достойны, – ответил прокуратор, – но это так.

– Осмелюсь спросить – от кого эти сведения?

– Разрешите мне покуда этого не говорить, – ответил прокуратор, – тем более что сведения эти случайны, темны и недостоверны. Но я обязан предвидеть всё, увы, такова моя должность, а пуще всего я обязан верить своему предчувствию, ибо никогда ещё оно меня не обманывало.

Сведение же заключается в том, что кто-то из тайных друзей Га-Ноцри, возмущённых поступком этого человека из Кериафа, сговариваются его убить, а деньги его подбросить первосвященнику с запиской: «Иуда возвращает проклятые деньги».

Три раза метал свой взор гость на прокуратора, но тот встретил его, не дрогнув.

– Вообразите, приятно ли будет первосвященнику в праздничную ночь получить подобный подарок? – спросил прокуратор, нервно потирая руки.

– Не только неприятно, – почему-то улыбнувшись прокуратору, сказал гость, – но это будет скандал.

– Да, да! И вот, я прошу вас заняться этим делом, – сказал прокуратор, – то есть принять все меры к охране Иуды из Кериафа. Иудейская власть и их церковники, как видите, навязали нам неприятное дело об оскорблении величества {239}, а мы – римская администрация – обязаны ещё за это заботиться об охране какого-то негодяя! – голос прокуратора выражал скуку и в то же время возмущение, а гость не спускал с него своих закрытых глаз.

– Приказание игемона будет исполнено, – заговорил он, – но я должен успокоить игемона; замысел злодеев чрезвычайно трудно выполним. Ведь подумать только: выследить его, зарезать, да ещё узнать сколько получил, да ухитриться вернуть деньги Каиафе! Да ещё в одну ночь!

– И тем не менее его зарежут сегодня! – упрямо повторил Пилат, – зарежут этого негодяя! Зарежут!

Судорога прошла по лицу прокуратора, и опять он потёр руки.

– Слушаю, слушаю, – покорно сказал гость, не желая более волновать прокуратора, и вдруг встал, выпрямился и спросил сурово:

– Так зарежут, игемон?

– Да! – ответил Пилат, – и вся надежда только на вас и вашу изумительную исполнительность.

Гость обернулся, как будто искал глазами чего-то в кресле, но не найдя, сказал задумчиво, поправляя перед уходом тяжёлый пояс с ножом под плащом:

– Я не представляю, игемон, самого главного: где злодеи возьмут деньги. Убийство человека, игемон, – улыбнувшись, пояснил гость, – влечёт за собою расходы.

– Ну, уж это чего бы ни стоило! – сказал прокуратор, скалясь, – нам до этого дела нет.

– Слушаю, – ответил гость, – имею честь…

– Да! – вскричал Пилат негромко, – ах, я совсем и забыл! Ведь я вам должен!..

Гость изумился:

– Помилуйте, прокуратор, вы мне ничего не должны.

– Ну, как же нет! При въезде моём в Ершалаим толпа нищих… помните… я хотел швырнуть им деньги… у меня не было… я взял у вас…