Всё население «Кабаре» тихо ахнуло, узнав об этом, а уголовный розыск открыл дверь и впустил знаменитую ищейку. Она повела себя чрезвычайно странно. Во-первых, стала прыгать вверх, а затем, всё более раздражаясь и даже тоскливо подвывая, бросилась к окну, выходящему в сад. Окно открыли, и собака высунула морду в него и тут же явно завыла, глядя злыми глазами вверх.

Что дальше происходило, Захаров не знал, так как отправился, куда ему было велено. А велено ему было немедленно добиться в управлении кабаретными зрелищами присылки заместителей Лиходееву, Римскому и Варенухе.

Захаров облегчённо вздохнул, когда покинул здание, где совершилось странное злодейство, и вышел на раскалённую солнцем площадь.

Прежде всего он увидел громаднейшую толпу, теснящуюся возле кассовых дыр и читающую с неудовольствием надпись об отмене спектакля. Вспомнив вчерашний необыкновенный спектакль, Захаров пробормотал: «Ну и ну!» – крепче прижал к себе взбухший портфель со вчерашней кассой и направился к стоянке таксомоторов.

Тотчас подошла машина. Но шофёр её мрачно сказал «еду за бензином», и уехал. Второй спросил: «Вам куда?», получил ответ: «На Остоженку», махнул рукой, сказал: «В гараж» и исчез. Захаров терпеливо дожидался третьей машины. Третий шофёр сказал что-то, что поразило бухгалтера до глубины души, именно:

– Покажите деньги, гражданин.

Захаров, изумляясь, вынул червонец.

– Не поеду! – сказал шофёр.

– Я извиняюсь, – сказал Захаров, моргая глазами.

– Пятёрки есть? – спросил шофёр. Поражённый Захаров вынул пятёрку.

– Садитесь, – сказал шофёр, почему-то свирепея. Когда в пыли и дыму Захаров летел, подпрыгивая на сиденье, он робко осведомился у мрачного возницы:

– А почему это вы насчёт червонца?..

– Третий случай сегодня, – отозвался шофёр, – третий сукин сын, – и с этим вынул из кармана ярлык с надписью «Абрау-Дюрсо-полусухое». – Даёт червонец как миленький, – продолжал рычать шофёр, – я ему сдачи три рубля… Вылез, сволочь… Через полчаса смотрю – и шофёр скомкал ярлык… – Потом другой – опять червонец… смотрю… Оказывается, в «Кабаре» сиянс вчера сделал какая-то гадюка-фокусник…

Тут Захаров затаил дыхание и сделал вид, что он впервые слышит и самое слово «кабаре», а про себя подумал: «Ну и ну!» Шофёр же до того расстроил себя воспоминанием, что едва не раздавил какую-то женщину и её же обругал непечатными словами.

Наконец дотряслись до нужного места. Шофёр щупал пятёрку, глядел сквозь неё на солнце, что-то ворчал, но дал сдачи рубль, а насчёт двугривенного сказал, что двугривенного нету.

Захаров решил не спорить – пусть пропадает двугривенный – лишь бы только скорее сплавить с плеч всё это дело и с облегчённой душой убраться домой.

Однако так не вышло.

Бухгалтер поднялся по лестнице во второй этаж и только что собирался пройти по коридору в конец к двери, на которой была надпись: «заведующий – приём от 2 до 3», как мимо него промчалась курьерша, бормоча что-то вроде… «вот так-так!», и скрылась. Лишь только показалась заветная дверь, бухгалтер остановился, как будто прилип к полу, и выпучил глаза. Дверь была полуоткрыта и вся облеплена людьми. Они прилипли к щелям, и лица у них были искажённые. Потом вдруг вся компания кинулась бежать и рассеялась в явном ужасе, кто куда. Загремели двери по коридору. Захаров отчётливо слышал, как визгнула женщина, а пронёсшийся мимо него знакомый заведующий сектором был в таком состоянии, что явно не узнавал людей.

«Распекает?» – подумал Захаров и, движимый неодолимой силой, заглянул в дверь. Заглянув, тут же сел на стул, потому что ноги подкосились.

В комнате теперь находились трое. Блистающая красотой женщина {183} с размазанной губной краской по подбородку и заплаканным лицом, сам Захаров и третий был шевиотовый костюм с самопишущим пером в борту пиджака, и костюм этот помещался за столом заведующего в кресле.

Увидев Захарова, красавица, в которой нетрудно было узнать личную секретаршу заведующего, взрыдала, а затем и вскричала:

– О, Боже! Боже! Боже! Да где же он?

Тут грянул телефон на столе и холодный пот потёк по спине бухгалтера. Костюм, протянув руку, снял трубку, поднёс её к пустоте над воротником и голосом, совершенно похожим на голос заведующего, взревел: «Да!» Затем захлопал рукавом по столу и закричал раздражённо: «Двадцать раз я говорил, чтоб они прислали мне, лично мне!» Тут швырнул трубку на вилку и, уставившись на Захарова, спросил грозно:

– В чём дело, товарищ? Я не принимаю!

Красавица вскочила и, указывая рукой на костюм, рыдая и топоча ножками, вскричала:

– Вы видите?! Видите? Спасите его, верните! О, Боже! – стала ломать руки.

Из коридора донеслись тревожные голоса, затем кто-то сунулся в дверь, охнул, кинулся бежать.

– Я всегда останавливала, когда он чертыхался, – в отчаянии кричала красавица, терзая носовой платок, – вот и дочертыхался! Проша!

– Кто вам тут «Проша»? – спросил страшным голосом костюм.

– Не узнает! Не узнает! – взрыдала красавица.

– Попрошу не кричать в кабинете, – заходясь, сказал костюм в полоску.

Красавица зажала рот платком, а костюм невидимой кистью подтянул к себе пачку бумаг и стал размашисто и косо ставить какие-то пометки на бумагах.

«Резолюции ставит!» – подумал бухгалтер, и волосы его шевельнулись. Красавица ещё что-то пискнула, но костюм так злобно рыкнул, что она умолкла. Но, движимая желанием рассказать, она зашептала Захарову:

– Приходит сегодня какая-то сволочь толстая, похож на кота, и прямо ломит в кабинет… Я говорю: «Вы видите надпись, гражданин?» А он влез, говорит: «Я уезжаю сейчас…» Ну, Прохор Наумыч, он человек нервный несколько. Вспылил. Он добрейшей души человек, но нервный. «Понимаете вы русский язык, товарищ? Что вам надо?» А этот нахал отвечает, вообразите: «Я пришёл с вами поболтать!» Как вам это покажется? А? Ну, тут Прохор Наумыч не вытерпел и крикнул: «Да вывести его вон, чтоб меня черти взяли!» Тот, вообразите, этот негодяй, улыбнулся, и в ту же минуту Прохор Наумыч исчез, а костюм… – и здесь красавица разрыдалась и затем понесла какую-то околесину о том, что нужно немедленно звонить, про каких-то врачей, уголовный розыск…

Захаров вдруг поднялся, задом скользнул в дверь и, чувствуя, что близок к умопомешательству, покинул управление. И очень вовремя, по лестнице навстречу ему поднялась милиция. Другой на месте Захарова уже тут сообразил бы, что на сегодняшний день лучше выйти из игры и никуда больше не ходить, но бухгалтер, во-первых, был недалёк, а во-вторых, добросовестен. Проклятый портфель, в котором лежало 17 тысяч вчерашней кассы, жёг ему руки. Захаров, чего бы это ни стоило, хотел сдать казну и поэтому пешком, в известковой пыли, пробежал с Остоженки в Ваганьковский переулок и явился в отдел сметы и распределения того же управления с целью избавиться от денег, распиравших портфель.

Отдел сметы разместился в облупленном особняке и замечателен был своими колоннами. Но не порфировые колонны в этот знаменитый день поражали посетителей отдела.

В вестибюле сбилась целая кучка их и, открыв рты, глядела на барышню, продающую под колонной литературу. Барышня эта плакала и что-то злобно пыталась рассказать. Второе из ряда вон выходящее обстоятельство заключалось в том, что из всех комнат особняка нёсся непрерывный грохот телефонов, к которым, по-видимому, никто не подходил.

Лишь только Захаров оказался в вестибюле, барышня прервала рассказ, истерически крикнула: «Опять!» – и вдруг запела дрожащим сопрано:

– Славное море, священный Байкал!

Курьер, показавшийся на лестнице со стаканами на подносе, выругался коротко и скверно, расплескал чай и запел в тон барышне:

– Славен корабль, омулёвая бочка!..

Через несколько секунд во всех комнатах пели служащие про славное море. Хор ширился, гремел, в финансово-счётном секторе особенно выделялись два мощных баса. Аккомпанировал хору усилившийся грохот телефонных аппаратов и плач девицы.