-Нельзя.- Она поглядела с благодарностью: будто была признательна ему за эту просьбу.- Надо смотреть всех. Я с этой сыпью столько времени потеряла. Забываю всякий раз, что нужно мнение других спрашивать...
Он не понял, озадачился, но не стал спорить. Они пошли к дому Ефремова, и было что-то неловкое в их совместной ходьбе: шаг не то сбивался от взаимного магнетизма, не то приноравливался друг к другу...
13
Больничная "Волга" стояла у дома фельдшера. Они вошли в сени, где и в самом деле было прибрано, подметено и выскоблено, как у невесты в день перед свадьбой. Судя по всему, хозяин и водитель перед их приходом ожесточенно спорили: Ефремов был зол, Иван разочарован.
-Поссорились?- Пирогов оглядел чисто беленные стены и вышитые рушники ивановского фельдшера, которому, по общему мнению, следовало родиться девушкой.
-Да вот! - Ефремов заиграл желваками и нервно блеснул глазами, что было у него высшей мерой сдержанного, подавляемого им гнева.- Требует - чего сам не знает!..
Ему было около тридцати пяти, лицо его, хотя и выглядело невыразительным и бесцветным, но сейчас было исполнено напряженной и скрытой от всех внутренней борьбы: глаза навыкате, а манеры, обычно церемонные и жеманные, теперь заострены и искажены засевшей в нем досадой. Он жил холостяком: чтобы поддерживать в доме стерильный порядок, который не потерпела бы ни одна здешняя молодка - в один момент бы все переставила и переложила по-своему, а для него это была почти что религия.
Лукьянов перебил его - хладнокровно и раздражительно разом:
-Не требую, а прошу, китайская твоя голова!
-Никакого порошка нет - одни предрассудки! Просто поддерживаю порядок! Неужели не ясно?!
-Конечно, не ясно,- вмешался, как всегда неизвестно на чьей стороне, Иван Александрович.- Как понять, когда с тараканами рождаемся и в гроб с ними ложимся?
-Крошки не надо на столе оставлять - их и не будет. -А куда их девать?-Лукьянов не любил, чтоб его поучали, да еще столь бесцеремонно.
-На улицу вынеси - пусть куры склюют.
-Кусок хлеба съел и неси-труси на улицу?..- Иван был задет за живое.-Жмотишься просто - скажи лучше.
-Опять!- возмутился до глубины души Ефремов, но не успел сжевать свои желваки - Пирогов снова встрял в их разговор:
-Тараканы - ладно, с ними замнем пока, а что это ты чесотку в селе развел? Да еще диатезой ее называешь?..
Фельдшер изменился в лице. Упоминание чесотки вызвало у него род столбняка и лицевого спазма.
-У кого?!
-У Петрушиных. Есть такие? Всем кагалом чешутся. К бабе только клещ не пристал: брезгует ею, что ли?
-Это зависит от свойств пота,- процитировал из учебника совсем уже потерявшийся фельдшер, и Пирогов, слышавший в жизни всякое, уставился на него во все глаза.- У него сыпь полиморфная,- припомнил он еще: он читал книги, которые сообщали ему то же чувство спокойствия и порядка, как и чистота в его жилище.- Я ему кальций дал...
Еще немного, и он бы обелил себя вчистую, но Пирогов грубо прервал его:
-Кальций ты своим курам дай: чтоб скорлупа была толще... Ты, оказывается, знал все?.. И давно это у них?
-Лет пять... Насколько мне известно...- Ефремов собрался с духом и решил не отступать далее:- Я считал, это у них инфекционно-аллергическое.
-А у них вот чесотка.- Пирогов умел быть жестоким.- К дерматологу их не водил?
-По телефону консультировал.- Ефремов побоялся подвести боготворимую им Наталью Ефремовну.- Решили, что это синдром наследственного диатеза.
-Она по телефону больных смотрит?..- Пирогов ругнулся про себя.- Ладно. Про синдром мы уже слышали. У тебя серная мазь есть?
-У меня все есть,- мрачно похвастал тот.
-Вот и вымоешь их и натрешь этой мазью.
-Своими руками?!- ужаснулся фельдшер и замер как подстреленный. Лукьянов тут ухмыльнулся и пошел вон из избы: он никогда не досиживал до конца представления, уходил, когда развязка делалась очевидна: был, что называется, зритель-одиночка.
-А какими еще? Иван, не уходи никуда!..- успел бросить Пирогов водителю.- Ты за школу полставки получаешь? Фельдшер собрался уже отказаться от половины ставки, которая оказалась сопряжена с беспримерными душевными муками, но Ирина Сергеевна пришла ему на помощь: -Разберемся, Иван Александрыч,- и фельдшер, поняв ее с полуслова, сложил руки в просящей елочке: -Ирина Сергевна?! Поможете?! -Она тебе так нужна?- У Пирогова были другие виды на детскую докторшу, но Ефремов взмолился: -Не то слово! Как свет в окошке, как солнце на небе!..- и Иван Александрович, переглянувшись с Ириной Сергеевной, оставил ее в Ивановке - захотел лишь взглянуть напоследок на здешние лекарственные склады: в районе о них ходили легенды, и слух о японском порошке был их отголоском...
Медпункт был на другой половине дома. Одна из комнат была отведена под хранилище.
-Такого и у меня в больнице нет,- признал Пирогов, оглядывая полки, на которых в идеальном порядке, с латинскими и, ниже, отечественными наименованиями лежали коробочки, флаконы с таблетками, пузырьки и прочие достижения фармакопеи.- А мази где?
-Мази - где им положено: на холоду.- Фельдшер открыл холодильник, где было то же ослепительное единство в разнообразии.- У меня не только мазь Вилькинсона, но и бензоил-бензоат есть: он современнее. -Вот и отдай его детям. А взрослым дашь серную: пусть пачкаются... Надо будет у тебя обыск провести с экспроприацией. С больницей надо поделиться, иначе говоря...
-Пусть сами что-нибудь соберут сначала, потом национализируют.-Ефремову не понравилось окончание разговора, и он хлопнул дверью холодильника.
-Все равно без дела лежат. Ты же им синдромы ставишь...- Фельдшер не отвечал на провокации и хмуро молчал - Пирогов не стал дразнить его больше...
Они вышли к машине. Рядом стоял Лукьянов.
-За чесоткой ехали? Через метель и бураны?.. И охота вам оставаться, Ирина Сергевна? Я вон и то - чесаться начал.
-Сами ж говорили - скорая помощь?
-Так скорая помощь - это как? Приехал, поставил диагноз, назад унесся. А вы остаетесь. Это если б моя б так поступала? Я б ей, пожалуй, отставку дал, от ворот поворот... Ладно. Приеду за вами завтра. Если снега большого не будет. А пойдет, оставайтесь тут до весны, с этой чесоткой вместе...- и мужчины уехали веселиться в Александровку...
Ирина Сергеевна почувствовала себя в первую минуту покинутой, но в следующую - одумалась: она же сама на этом настаивала. Иван Александрович поглядел на прощание едва ли не с робостью и с сожалением определенного рода, и она, припомнив этот взгляд, пришла в иное, приподнятое и почти окрыленное, расположение духа...
-Надо обойти дома,- сказала она Ефремову,- выявить чесоточных, помыть их в бане и обработать бензоил-бензоатом. Работы у нас - хорошо, если за день справимся.
Ефремов сознавал ее правоту, крепился, держал марку, но ему было не по себе, он нуждался в нравственной поддержке.
-Я, конечно, чистоту люблю: из-за этого и пошел в фельдшеры.
-Так за чем дело стало?
-Чтоб так - своими руками?.. Для этого младший персонал должен быть. Санитары, иными словами, а их нету.
-Старший возьмите вместо младшего. Я же вам помогаю. Надо кому-то...- и он поник, устыженный...
Домов было не так уж много. Через пару часов подворного обхода они выявили два десятка больных детей - взрослые не захотели раздеваться: не то из стеснительности, не то от стыда оказаться чесоточными. Но они внимательно следили за ее действиями и находками, да и она охотно объясняла им увиденное: то, чему сама только что выучилась. Ефремов, глядя на нее, смелел и приободрялся. Вдвоем они переоборудовали один из классов школы во временную баню, а во дворе устроили прожарочную. Из последней затеи, правда, ничего не вышло: родители сообща решили выбросить старую одежду, увидев, во что она превращается после их обработки, но в любом деле бывают свои издержки, и порой немалые. Ефремов принял участие и в общем омовении, предварявшем столь же всеобщее помазание. Она мыла девочек, он - мальчиков. Перед этим он облачился в самый немыслимый балахон, какой только можно себе представить: сочетание противочумного костюма с противохолерным,- натянул на руки три пары хирургических перчаток, но чем дальше шло дело, тем больше скидывал он с себя прорезиненного белья и тем веселее и отчаяннее становился: озорно плескал из шаек на намыленных ребят, покрикивал, обещал поддать жару, так что те были в восторге. Но еще больше нравилось им проходить экзамен на чистоту у Ирины Сергеевны, которая была у них как бы приемщицей и браковщицей: она, тоже налегке, в рубашке, в высоко подоткнутой юбке, стояла в дверях и не выпускала тех, кто, по ее мнению, был грязен дети, по озорству, норовили проскочить обманом, но то, что их возвращали назад, на домывку, было еще интереснее, превращало баню в увлекательную игру, в состязание с выбыванием победителя...