Да, я буду искренней, такой, какая я есть. Я скажу ему все то, что сказала в Блоне, предложу ему дар спокойной нежности (…) дружбу, готовую на пожертвование, свободную от всяких личных прихотей. Перестав меня любить, он тем больше будет уважать».

(…)

«Со мной сделали, что хотели. Одна только мысль:

страх ожидания.

Между десятым и одиннадцатым часом раздался стук в дверь Это был условленный сигнал.

– Идемте, прошу надеть шляпу с вуалью. Закутайтесь в плащ и идите за мной. Вас ждут на углу. Все уже предусмотрено, все приготовлено, чтобы вас приняли с величайшей осторожностью.

Я так и не знаю, как прошла по улице. Карета ждала. Человек в плаще и круглой шляпе ждал у открытой дверцы. Меня не то подняли, не то втолкнули в карету. Человек поднял подножку и устроился рядом со мной. Мы двинулись и прибыли на место, не проронив ни слова. Но это был Дюрок.

Когда пришло время, меня почти поднесли к двери, которая нетерпеливо открылась. Меня усадили в кресло. Я упала в него, рыдая. Платок я прижимала к глазам. Н. был у моих ног.

– Вы меня ненавидите, я вызываю у вас страх. Вы любите другого, более счастливого, чем я? О, скажите, скажите.

Всхлипывая, дрожащим голосом я осмелилась ответить:

– Нет, это совсем не так. Я боюсь вас, я боюсь самой себя.

– Дорогой ангел, как ты можешь бояться доброго деяния? Ты приносишь мне счастье. Минута счастья.

Я, кому завидует весь мир, ты думаешь, я счастлив? Ты считаешь, что я более страшен здесь, у твоих ног, моля о любви? Твое прекрасное сердечко принадлежит другому, я в этом уверен, поскольку ты так рыдаешь. Но мне все равно, я вижу твое сладостное личико.

(…)

– Сир, прошу вас, сжальтесь надо мной.

– Мне правильно сказали, что ты птичка, которую надо приручить. Бедная жертва! И твой старый муж! Как же он до этого дошел?

При этом имени я вздрогнула, издала возглас, хотела бежать. Слезы душили меня, тысячи острых клинков вонзились мне в сердце. Мое преступление было в этом произнесенном имени, и оно явилось мне во всем своем ужасе.

Он смотрел на меня недвижным взглядом, явно с удивлением.

Я подбежала к двери.

– Да, ты ненавидишь меня. Я пробуждаю в тебе страх?

– О небо! Как же полька может вас ненавидеть? Нет! Нет! Я восхищаюсь вамп, я люблю вас как единственную опору в наших дорогих надеждах! Я доказала это в Блоне; ваш образ не покидает меня, с тех пор моя молитва к небу о вас! Почему же я не могу быть понята?

И я снова заплакала.

– Имя, которое вы произнесли, звучит там. R глубине моей души упреком… – П и заломила руки.

– Это хорошо, что я тебе не ненавистен, – сказал он, отводя меня к креслу. – Послушай… Ты отдалась добровольно тому, чье имя носишь?

Я не ответила.

– По любви к богатству, знатности, или бог весть почему еще, согласилась ты связать свою судьбу с его судьбой?

– Боже снятый! Любовь к богатству, к знатности – я никогда этого не знала, – ответила я.

– Но ответь на мой вопрос. Должен же быть веский резон, чтобы такую молодость, чуть распустившуюся красоту могла заполучить клонящаяся к закату, почти восьмидесятилетняя старость. Не было ли одной из причин богатство и титул, ответь мне.

– Моя мать хотела этого, – сказала я, все еще плача – А, теперь понимаю. И у тебя могли быть угрызения совести!

– Сир, то, что связано на земле, может быть разрешено лишь на небе. Это сказал могущественный из законодателей.

Он засмеялся. Это меня возмутило. Его веселила новизна того, что он слышал, как он потом сам признался.

– Ты знаешь, если бы не твое такое чистое личико и не слезы, бившие фонтаном, я бы подумал, что я игрушка в руках кокетки.

Он задавал еще много вопросов о моем воспитании, образе жизни в деревне и тому подобном, о моем именин, полученном при крещении.

В два часа кто-то постучал в дверь.

– А, уже! – произнес он. – Итак, моя сладостная и слезоточивая голубка, осуши слезы, ступай отдохни и больше не бойся орла. У него нет для тебя никакой другой силы, только сила любви, жаждущая прежде всего твоего сердца. Кончится тем, что ты его полюбишь, так как он для тебя сделает все, слышишь?

Он помог мне закутаться в плащ и, подведя к двери, остановил меня; держась за дверную ручку, он сказал:

– Обещан мне, что вернешься сюда завтра, или я не дам тебе уйти отсюда. Я завладел тобой. Какое мне дело, что скажут люди. Ты для моего сердца самое драгоценное, страстно желанное завоевание.

Я пообещала. Знала ли я, что делаю?

Меля отвезли точно так же, как привезли; но я была уже спокойнее, так как питала надежду, хотя и химеричную, что приплыву на моей утлой лодке к берегу. Заснула я оглушенная эмоциями и трудами дня.

В девять мадам Ц. (Цихоцкая) стояла у моего изголовья с большим свертком, который таинственно развернула, предварительно заперев дверь на ключ. В шкатулке красной кожи я увидела букет цветов с веточками лавра; к свертку было приложено запечатанное письмо.

– Прежде всего взгляните на это, – сказала она, достав из шкатулки чудесный букет из бриллиантов. – Какая вода! Какой огонь! С каким вкусом сделано! Это будет вам к лицу. – Она приложила ко мне драгоценность, а во мне вздымалось возмущение. Я вырвала у нее украшение, которым она восхищалась, и швырнула им об пол.

– Что вы делаете? – сказала она, удивленная взрывом моего гнева, которого никогда во мне не подозревала.

– Знайте же, – сказала я, – что я ненавижу эти драгоценности, Извольте их немедленно забрать. Умоляю вас. Если уж я соглашусь продаться, то совсем за другую цену, чем эти пустые стекляшки, которые я презираю.

– Дорогая подруга, вы, наверное, не в своем уме! Чтобы я отнесла их назад? Да я не осмелюсь это сделать! Я подниму их и уберу от вашего гнева. Но я забыла о письме.

«Мари, сладостная моя Мари, моя первая мысль о тебе, первое мое желание видеть тебя.

Ты вернешься, правда? Ты обещала. Если это не случится, орел полетит к тебе. Я увижу тебя за обедом; друг сказал мне это. Соизволь принять эти цветы; пусть они станут тайными узами между нами, соединяют нас скрытно в толпе, которая нас окружает. Когда я коснусь рукой сердца, ты будешь знать, что оно целиком занято тобой, и ты, чтобы ответить, коснешься твоих цветов. Люби меня, моя дорогая Мари, и пусть твоя рука никогда не отвергает эти цветы. Н.»

– Ну и что? Как вы теперь будете выглядеть? Вот треснувшая брошь. Надо все же ее приколоть…

… … … … … … … … …… … …

Храни меня Бог! Мой лоб не медный, и я никогда не буду гордиться позором, который вы зовете моим триумфом. Я могу появиться кающейся грешницей, но никак по триумфаторшей.

Но нужно было что-то решить. Все голоса настроены на один лад. Притязания всех одинаковы. Моя семья заодно с тем, кто должен бы ясно провидеть, все разделяли одно и то же восхищение.

Я быстро оделась. Цветы приняты только к бальному платью. Это избавило меня от букета и от листьев зеленого лавра, хотя они были для меня символом надежды.

Мое появление в салоне мадам М. М. (Мостовская, Малаховская или Матушевич) вызвало сенсацию. Вокруг меня толпились. С любопытством разглядывали меня. Большинство были мне незнакомы, и все же мне казалось, что все видят на моем челе следы вчерашней встречи.

Совершив требуемые обычаем формальности по отношению к хозяйке дома и дамам выше меня рангом, е. и. в. обратил на меня внимание. Брови его вскинулись вверх. Неудовольствие как будто виднелось во всех чертах лица. Он смерил меня проницательным и пытливым взглядом, потом вдруг приблизился ко мне. Я чувствовала себя, как под пытками, опасаясь публичной сцены.

Чтобы избежать ее. я приложила в знак примирения руку на то место, где должен был находиться букет. Я увидела, что это успокоило его. Его рука ответила на этот знак. Он затрепетал.

Когда садились за стол, он подозвал к себе Дюрока и что-то сказал ему на ухо.