Весной 1811 года де Флао (тот самый Флао, который четыре года назад переносил молодую камергершу через валевицкие лужи) писал находящейся в Париже Анетке Потоцкой: «Вы позволите сопровождать Вас завтра к Жерару? Весь Париж едет туда смотреть портрет мадам Валевской, о котором все говорят, что это самое прекрасное произведение, которое выходило из его мастерской».

Спустя несколько месяцев – 30 июля 1811 года – Токаш Лубеньский писал жене: «Графиня Валевская и княгиня Яблоновская хотели проехать через Антверпен, ноу Валевской столько платьев, говорят, 150, так что пришлось отправиться другой дорогой, потому что таможня сочла ее за модистку и хотела, чтобы она заплатила за все это пошлину…»

Ни одно из этих двух сообщений урона Валевской не причиняет. В конце концов должна же она была как-то утешаться в своем разочаровании и одиночестве.

XV

Фридерик Скарбек, давний товарищ маленькой Марыси Лончиньской по детским играм, бывал частым гостем в парижском доме графини Валевской в 1811–1813 годах; хозяйка дома очень пришлась ему по душе. «В это время, – пишет он, – она имела большой вес, могла бы в гордыне своей вознестись над сородичами или с помощью интриг играть определенную политическую роль, но подобное стремление не было согласно ни с ее скромно443 стыо, ни с добротой ее сердца. Она делала добро, кому только могла, никому не чиня зла, посему и была повсюду почитаема и любима». Скарбек не одинок. Почти все польские и французские мемуаристы, встречавшиеся в то время в Париже с Валевской, превозносят достоинства ее характера и образ жизни, подчеркивая популярность и уважение, которыми она пользовалась не только среди соотечественников, но и в самых высоких светских кругах Франции.

Даже Анна Потоцкая, которая в 1807 году так ехидно проезжалась насчет «провинциальной красотки» за то, что та слишком быстро капитулировала перед Наполеоном, в последней фазе угасающего романа оценивала Валевскую совсем иначе: «…время, которое каждому событию придает истинную окраску, оставило на этой связи, столь легкомысленно заключенной, печать постоянства и бескорыстия, стерев начальную бестактность, а в конце поставило пани Валевскую в ряд интереснейших лиц этой эпохи… Одаренная тонким чувством правил приличия, она сумела великолепно держать себя во Франции. Приобрела скрытую уверенность в себе, что было довольно трудно в ее двусмысленном положении. Вынужденная считаться с Марией-Луизой, очень, по словам ее окружения, ревнивой, пани Валевская сумела в самом центре Парижа заставить людей усомниться, действительно ли она продолжает поддерживать тайные отношения с императором. Потому это и была единственная любовная связь, которую Наполеон поддерживал».

Такую же оценку дает Валевской и камердинер Констан: «Мадам В. весьма отличалась от прочих женщин, даривших своей благосклонностью императора. И справедливо ее прозвали Лавальер императора[13]… Те, кто имел счастье знать ее близко, наверняка сохранили воспоминание, сходное с моим, и понимают, почему я вижу столь большую разницу между мадам В, кроткой и скромной женщиной, воспитывающей в тишине своего сына, и фаворитками победителя под Аустерлицем».

О светском положении Валевской в Париже лучше всего говорит расположение, оказываемое ей супругами Красиньскими. Командующий польской легкой кавалерией, граф империи, генерал Винцентий Красиньский, и жена его Мария, урожденная Радзивилл, падчерица маршала Малаховского – уж никак не относилась к людям, склонным водиться с особами сомнительной репутации или плохо принимаемыми в свете. Известно, что пан Винцентий был большим снобом и очень соблюдал декорум. И уж если Красиньские «афишировали» себя с Валевской на торжественных парижских премьерах, если принимали ее у себя и бывали у нее, если в феврале 1812 года именно ее пригласили в крестные матери к своему сыну Зигмунту (впоследствии великому поэту), то факты эти говорят сами за себя.

Среди многих доказательств, подтверждающих популярность и авторитет Валевской в кругах польской колонии, часто упоминают о визите, который в 1812 году нанес фаворитке сам Костюшко. Это, кажется, исторический факт, так как упоминание о нем сохранилось в царских дипломатических архивах. Но сам визит освещается настолько по-разному, что мне приходится использовать его как веский аргумент в моей полемике с тенью Валевской и интерпретаторами ее воспоминаний.

Дело происходило в летней резиденции княгини Теодоры Яблоновской, в замке Бретиньи, в Монсюр-Орже под Парижем, весной или летом 1812 года, в наивысший период пропагандистской подготовки похода на Москву. Княгиня Яблоновская, экзальтированная патриотка, всем сердцем преданная Наполеону и идее будущей войны, сделала из своего дома один из активнейших центров военно-патриотической агитации. Ближайшими соратниками княгини были две ее сестры Тереза Бежиньская и Каролина Ходкевич и кузина – Мария Валевская. Эти четыре дамы состязались в придумывании и устройстве самых различных патриотических демонстраций. Одна из таких антреприз была организована в связи с поступлением из Варшавы кокард и шарфов национальных цветов. На церемонию раздачи патриотических украшений в Бретиньи съехалась почти вся польская колония в Париже. Для придания церемонии большей торжественности пригласили живущего неподалеку в Бервиле Тадеуша Костюшку. Старый руководитель восстания, обычно уклоняющийся от публичных выступлений, на сей раз, ко всеобщей радости, принял приглашение. Когда он подъехал на своей скромной таратайке к замку Бретиньи, его встретили овацией и музыкой. На лестнице национального героя ожидали четыре дамы из клана Валевских с малиново-бирюзовыми бантами и шарфами. О поведении Костюшко во время этой торжественной встречи информируют записки присутствовавшей на приеме французской писательницы мадам де Бавр.

«Я все еще вижу этого почтенного старца, – вспоминает мадам де Бавр, отлично помню выражение его лица, отмеченного меланхоличностью, исполненного суровости. Вижу, как не говоря ни слова, он медленно приближается к сестре хозяйки дома графине Бежиньской и преспокойно срывает с ее плеча бант национальных цветов. Дамы бледнеют. Мороз прошел по коже всех, несмотря на жаркий июльский вечер. Ведь кто же лучше, чем Костюшко, мог знать, как далеко заходят намерения Наполеона в отношении Польши!.»

Допускаю, что многие читатели знают эту сцену по известному рассказу Станислава Васылевского «Сорванный бант», основанному именно на воспоминаниях мадам де Бавр. Но пани Валевская, которая деятельно участвовала в этой сцене, описывает ее совсем иначе. К сожалению, по причинам уже неоднократно приводимым выше, оригинального текста Валевской мы не знаем, знаем только то, что пишут интерпретаторы ее воспоминаний: Массон и Орнано.

Массон точной даты события не приводит, пересказ его краток, общего характера: «Как-то приходит к княгине (Яблоновской) Костюшко. Видит весь этот энтузиазм, это лихорадочное волнение, эти ленты, приближается к хозяйке дома и, ничего не говоря, отвязывает ленту и прижимает к сердцу…»

Вот тебе и на! – все навыворот, все не так как у мадам де Бавр: героиня события не пани Бежиньская, а княгиня Яблоновская; Костюшко демонстрирует не против Наполеона, а за Наполеона.

Чтобы запутать дело еще больше, граф Орнано презентует третий, совсем новый вариант. По его рассказу, торжество в замке Бретиньи состоялось не в июле (как утверждает мадам де Бавр), а третьего мая, в годовщину конституции, и во встрече с Костюшко главную роль сыграла не графиня Бежиньская, не княгиня Яблоновская, а графиня Валевская. Привожу этот фрагмент по книге «Жизнь и любовь Марии Валевской».

«…Костюшко поднялся по лестнице и, ловко миновав княгиню Яблоновскую и госпожу Ходкевич, приблизился к Марии (Валевской). Молча поклонился ей и – все еще в полупоклоне – осторожно потянул к себе шарф польских национальных цветов, который у нее, как и у остальных дам, был на плече. Прижал шарф к сердцу и так и застыл. Никогда еще Мария не была предметом такого публичного почитания, такого признания ее роли в освобождении Польши».