- Разумеется, - сказал Эдуар. - Правда, у Ирен подчас такой вид, словно она немного... (Он не сумел сдержаться, но тотчас спохватился). Что же касается ее суждений, то конечно, в них есть смысл...
Ему стоило большого труда произнести эти слова. Он мял свою бороду, больно дергал ее, чтобы как-то успокоиться. Суждения Ирен!.. Это уж слишком! По этому поводу надо было хоть что-то сказать: Сделать... Не оставить без ответа... Эдуар с великим трудом удержался от реплики. У него даже возникло желание заплакать, он почувствовал удушье, как бывает с детьми, потрясенными несправедливостью. Его самого удивила такая реакция. Откуда этот гнев, это волнение, от которых у него перехватило дыхание? Быть может, от только что перенесенного страха при мысли о скорой смерти отца? Рука его терзала бороду с такой силой, что волосы трещали.
Сидевшая по другую сторону от господина Ладмираля Мари-Терез расслышала этот хорошо ей знакомый звук. Когда заговорили об Ирен, она промолчала. Она никогда не вмешивалась в такие разговоры. У нее было собственное мнение по поводу золовки. К чему было обострять ситуацию? Но скрип бороды ее встревожил. Она взглянула на мужа. Тот тоже посмотрел на нее, и оба успокоенно вздохнули. Они прекрасно, почти на биологическом уровне, понимали друг друга, и им достаточно было одного вовремя брошенного и перехваченного взгляда. В этом заключалась непонятная господину Ладмиралю, да и любому другому, кроме ее мужа, сила Мари-Терез. Эдуар тотчас успокоился, взбодрился и почувствовал себя как после исповеди - совсем безгрешным. Он подумал: "Нет, не так уж я плох, я обожаю жену, мне нечего бояться!" А за этим пришла уверенность, что отец так скоро не умрет. Эдуар понял, что спасен. И перестал терзать бороду.
- Впрочем, - продолжал господин Ладмираль (ибо прошло всего лишь одно мгновенье), - впрочем, это как твоя борода.. У тебя она такая же, как у твоего старого отца. Так что нет ничего удивительного в том, что у тебя столь же отсталые взгляды.
- Эдуар - ваша копия, - сказала Мари-Терез, полагая, что говорит то, что нужно.
Возникла короткая пауза, причина которой так и осталась неведомой Мари-Терез. Господин Ладмираль, сразу подумавший о дочери, почувствовал боль. Чтобы прервать молчание, он поспешил сказать:
- Кстати, о копии. Не помню уж где, но я прочитал недавно любопытные вещи о портретах Эжена Каррьера. О его первых портретах...
Он все еще рассказывал об Эжене Каррьере, когда к ним подбежала малышка Мирей. Она возникла, освещенная солнцем, темные волосы растрепались на бегу, лицо все так и лучилось смехом. Она крикнула им, что обед готов. Все трое так и не поняли, отчего почувствовали облегчение - прихода ребенка или от известия об обеде. И заспорили, кому держать Мирей за руку по дороге к дому.
Когда они вошли в столовую, оба мальчика уже сидели за столом и допивали воду из стаканов. Тем самым они старались удалить следы выпитого втихую красного вина.
Обед прошел хорошо. Это была самая легкая и приятная часть визита, ибо еда давала тему для беседы, а то и позволяла обходиться без нее вовсе. Господин Ладмираль любил вкусную, но без излишеств кухню, и Мерседес справлялась с этим превосходно. Столовая была очень уютна - четырехугольная просторная комната, выходившая в сад тремя настежь раскрытыми окнами. Правда, через них часто залетали осы.
- Если хочешь, можешь снять пиджак... - сказал господин Ладмираль сыну.
Эдуар был не прочь и даже потянулся к крахмальному воротничку, чтобы его расстегнуть, но не посмел. Он знал, что отец не терпит небрежности в одежде и сделал предложение из чистой вежливости, ожидая, что оно не будет принято. В первое время Мари-Терез не понимала этого и настаивала:
- Да сними же пиджак, раз тебе разрешает отец!.. Ты совсем взмок...
- Нет, мне и так хорошо, - уверял Эдуар. - Совсем не жарко!
- Его не поймешь, - жаловалась Мари-Терез, промокая мужу шею салфеткой. В городе он без церемоний снимает пиджак в такую жару. Что мешает ему поступить так в деревне?
- Разумеется, - подхватывал господин Ладмираль.
Он негодовал на сына за то, что тот ломается, и одновременно испытывал неудовольствие при одной мысли, что тот, как извозчик, скинет пиджак. Поэтому Гонзаг, чтобы сделать приятное отцу, оставался в пиджаке, и тогда господин Ладмираль сердился на сына за мягкотелость .
К обеду была подана огромная курица. Дети пожирали ее молча. Окончательно пришедшая в себя Мирей старательно набивала живот, не ведая о тех муках, которые ждут ее на обратном пути.
- Приглядите за малышкой - впереди поезд, - сказал Гонзаг.
- Ее будет тошнить в любом случае, - ответила Мари-Терез, - так пусть хоть вкусно поест.
- Сколько же я, оказывается, могу слопать, - вздохнул Люсьен, залпом опорожнив стакан, чтобы утрамбовать съеденное.
- На здоровье, - с полным ртом произнесла Мари-Терез, - продолжай в том же духе, мой звереныш.
Господина Ладмираля эти слова немного покоробили, но он проявил сдержанность. "Моя вина в том, что я слишком требователен, - думал он. - Дети воспитаны не хуже других. Это я несносный старик. Мне так приятно, что они приехали и с аппетитом едят, я их очень люблю..." И, чтобы искупить свои дурные мысли, налил полный стакан вина Эмилю. А тот для верности опорожнил его залпом, опередив запоздалый протест отца:
- Неужели ты хочешь, чтобы он все это выпил?
Торжествующий Эмиль потряс своим пустым стаканом, показывая, что был достоин оказанного доверия.
- О-ля-ля! - произнес он. - Для меня это раз плюнуть. Я окосел только однажды, помнишь, мама?
- Советую тебе не бахвалиться, - ответила мать. - Нужно было видеть, обратилась она, как бы оправдываясь, к господину Ладмиралю, - какую взбучку он получил от отца.
- Ты был пьян? - с улыбкой, не скрывая интереса, спросил дед. - А ну-ка расскажи.
- В тот день я помогал консьержу заливать вино в бутылки, - ответил Эмиль. - В погребе было темно. Я притащил туда четверть. И каждый раз отхлебывал из нее. В конце концов я еле держался на ногах!
- Вот уж чем я не стал бы гордиться, - сказал Гонзаг.
- Я не говорю, что горжусь, - ответил Эмиль. - Я просто рассказываю дедушке.
- И тебе было приятно? - спросил тот.