34

Александра Васильевна Браницкая, в девичестве Скавронская, получила письмо от сестры.

"Любовь моя ненаглядная! – писала Катя. – С последней почтой не пришло от тебя известий. Стало быть, тебя мучают вопросы".

"Странная логика", – подумала Александра.

"Отвечаю. Головкин по-прежнему боится даже платья коснуться. Мысль о женитьбе на тебе, душа моя, не позволяет. Трудный выбор для русского мужчины: девственная вдова или замужняя дева. А был ли у тебя когда-нибудь рыжий?"

Александра опустила руку с письмом, мгновенно представив интонацию, с какой Екатерина задает последний вопрос. "Ехидна. Давно не виделись, вот и мимо стреляет, мимо. Александра и гетмана в жизни не ревновала, куда уж рыжего… Притом еще к кому! Все одно неприятно".

Потемкинские игры втроем с племянницами имели, конечно, много последствий, но среди них одно весьма неожиданное: Александра Васильевна имела привычку размышлять о себе в третьем лице.

С другой стороны, писать письма стало одним из немногих и любимых Катиных удовольствий. Все-таки письмо – это тоже кто-то третий.

Гаврила Романович Державин, получив однажды Катино письмо, тяжело задумался, а потом записал в дневнике: "В Екатерине Васильевне Скавронской шустрый лисенок темперамента дремлет так глубоко, что извлечь его из норы на свет способен только робкий фокстерьер эпистолы". Повертел в пальцах перо. "Красиво. Только отчего же фокстерьер – робкий?" – туманно подумал Державин.

"Папа по- прежнему говорит глупости, -читала дальше Александра. – А как Григорисаныч?"

"Что "как"? – раздраженно подумала она по ходу чтения. – Как поживает или как у Григорисаныча насчет глупостей?"

"Святыню не трогаю, – писала дальше младшая сестра. – А поклон передай. Знаю, что не передашь. Но это тебя не спасет, когда приеду. Да и меня не спасет…"

"Пока ты еще приедешь… – подумала Александра и снова опустила руку. – Вот дрянь! И как же хочется ее по заднице… По голой… По такой голенькой попке…"

Александра протяжно вздохнула и посмотрела за окно.

Погоды в Питере стояли вызывающие. "Не то что в Гатчину ехать, а жить под этим свинским небом не хочется, – думала она. – Гетман просил перед смертью пожить за него вдвое. А как ты вдвое поживешь, когда один с турками воюет, Потемкин, другой с Катькой в Неаполе, рыжий. Дом – как склеп".

А в Гатчине Павел Петрович вопросы странные задает: "Ты почему любишь Потемкина, когда я его ненавижу?" "Я люблю вас обоих", – просто отвечала Александра. "Что-то я этого не чувствую", – многозначительно говорил Павел Петрович.

"И прямо не предложит, – думала Александра. – Давно бы уж… А так – поди разбери".

Она вздохнула, отошла от окна и снова принялась за письмо.

"Вот еще новость, – писала Катя. – Рыцарь, какой письмо привезет. Попала муха в мед. Но препоручаю тебе и на том прощаюсь. Поклоны никому не передаю, потому что сама передашь: надо ж тебе с ними об чем-нибудь говорить. Своя Катя".

Александра отложила письмо. "Своя Катя". Это точно – ничья".

Александра Васильевна нежно любила младшую сестру, когда сестра была вблизи. При этом – вдали от Потемкина. В любом другом сочетании Катя ее бесила.

После смерти мужа Александра из приличия затворилась было в Белой Церкви – пожить вдовой-помещицей. Но Потемкин не дал и недели передышки.

– Я тебе покажу траур! – закричал князь, едва приехал. – Тебе Ксаверий перед смертью что велел? Я тебе на похоронах ведь уже вставил!

– Да он ничего такого…

Но опустим пока завесу. Добавим только: промотав кассу польской Конфедерации и половину состояния жены (ту, что под Херсоном), гетман Браницкий был в 1788 году убит на дуэли Казановой, возвращавшимся из России. Это странно: моты обыкновенно живут гораздо дольше рачительных провидцев.

35

Наутро после ночного приключения Джулио получил предписание явиться в Адмиралтейство к графу Алексею Орлову16.

Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский после опалы брата Григория вышел в 1775 году в отставку. Однако по просьбе государыни исполнял в Адмиралтействе разовые комиссии по флоту, особенно при случаях боевых действий.

Влияния при дворе граф не имел никакого. Но имя Орловых во второй половине XVIII века так прочно установилось пятиконечным нимбом над российской короной, что фигура добрейшего Алексея Григорьевича внушала трепет уже вне зависимости от прихотей императрицы.

Джулио еще на Мальте изучал карты со странным маневром русского флота из девяти судов – у острова Хиос и при Чесме.

Орлов, впервые в жизни оказавшись в море и слыхом не слыхав про боевой порядок перед атакой, прямо пошел на своем "Евстафии" к турецкому флагману с капудан-пашой* на борту. И пока турок, опешив от ненаучного маневра, тяжело разворачивался бортом для канонады, Орлов приказал палить по флагману брандскугелями**.

– Ежели бы был капитан – я бы еще подумал, – сказал Орлов. – А как он "капудан" – так и едрит его в дышло!

– Ваше превосходительство, – кричал адмирал Спиридов, – ветер с их стороны! Ежели подпалим – и нам пожару не миновать!

– А и хрен с ним! – весело ответил Орлов, живо вспомнив весельчака Нерона17.

Граф рассудил, что "Евстафий"-то, может, и сгорит – даже как пить дать сгорит, но какое отношение это имеет к нему, графу Алексею Григорьевичу Орлову?

Уже через четверть часа он убедился, что отношение существует. И за минуту перед тем, как "Евстафий" вслед за турецким флагманом взлетел на воздух, успел перемахнуть через борт прямо в отлетевшую от взрыва турецкую шлюпку.

Турки, оставшись без флагмана, забились в Чесменскую бухту.

Едва Орлова вытащили из шлюпки, он смерил мокрого до нитки Спиридова стратегическим взглядом и сказал:

– Видал?

И принялся за ускользнувшее было командование флотом со свежей энергией.

На лету уяснив, что стратегия флотовождения в общем и целом сводится к розе ветров, Орлов послюнил указательный палец и решительно поднял над головой. Постояв с минуту, снова послюнил и, так и не разобрав, откуда дует, распорядился:

– Сейчас мы им леща-то подпустим! Ах, едрит твою жизнь!

Офицеры почтительно наклонили головы, но с места не двинулись.

– Как прикажете понимать, ваше сиятельство? – осведомился Спиридов.

– А чего тут понимать? – сказал Орлов, брезгливо обтирая палец о рейтузы. – Гавань к едрене фене перекрыть и брандеров туда, брандеров!***

Фамильная страсть Орловых к фейерверкам нашла в старшем брате экстремальный градус, а в Чесме – благодарную акваторию для деятельности.

– Но зачем, ваше сиятельство? – возразил Спиридов. – Они завтра сами пощады запросят. И потом – кто же туда с брандером сунется? Это ж добровольцам – верная смерть!

– А Орловы еще и не туда совались! – сказал Алексей Григорьевич и, прищурившись, поглядел на Спиридова.

Спиридов смутился, припомнив, куда совались Орловы.

– Что же у нас – уже героев нету? – продолжал Орлов. – А ежели ночью ветер подымется? Ветер на море – это, любезнейший, очень принципиальная вещь!

Через час капитан Николай Ильин под сплошным картечным огнем подвел брандер к турецкой галере и, трижды раненный, под завесою дыма ускользнул вплавь.

Не успел Орлов поцеловать теряющего сознание Ильина и сорвать с себя Андреевский крест, как раздался первый взрыв.

Всю ночь бушевал пожар возле острова Хиос. 14 лучших турецких линкоров, 6 фрегатов и 40 штук по мелочи взлетели к аллаху, море смешалось с пляжем, земля тряслась за сорок верст в округе.

Турецкий флот и одиннадцать тысяч его верных матросов устлали дно Чесменской бухты.

Орлов по воле Эола и матушки-императрицы сделался Орловым-Чесменским. В Царском Селе взметнулась над парком Чесменская колонна. Петербургский монетный двор выбил медаль. На аверсе – профиль Екатерины, на реверсе – турецкий флот и энергичное слово из трех букв: "БЫЛ". Штык остроумия есть шпиль истинной славы и дамоклов меч дутой.