И пока нет ребенка, после ежедневных бесплодных попыток толкнуть дубитель, я гуляю с Лешей по улицам: мы больше не ходим в кафе - толстая пачка в его кармане, растаяв, не возобновляется, дома у меня старики, он, вообще, непонятно где живет.

Мы ходим по городу мимо хроников, трущихся у ларьков, и их ужасных подружек, мимо юношей со стеклянными глазами и непрограммируемыми движениями, мимо сидящих в подземных переходах чумазых детей, истово крестящихся стариков и бесноватых старух; мне кажется, кто-нибудь из них может в один прекрасный момент изловчиться и схватить меня за ногу, и я стараюсь держаться ближе к середине.

Леша говорит, что зато эта жизнь интереснее прежней, и если Крис заключит с мафиози контракт, он, Леша, сможет купить себе на проценты жилье, окопаться в нем и хоть с каким-то комфортом отслеживать будущее.

Я же, разменяв перед приездом дочки последнюю стодолларовую купюру, спрашиваю у Леши, а не снимет ли его Крис на лето мою квартиру, а мы тогда до осени перебьемся в садоводстве. Леша смотрит в недоумении, я объясняю ситуацию с дубителем и говорю, что не вижу другой возможности продержаться.

И, почесав затылок, Леша заводит меня в пиццерию, велит ждать, а через час заявляется с толстым розовощеким Крисом. Выложив на стол калькулятор, Леша принимается вкручивать Крису, как выгодно тому купить у меня дубитель, а Крис поглощает пиво банками, повторяет "окей" и смотрит мимо цифр на мои коленки.

А на следующий день все мои коллеги шипят от зависти - Крис приезжает к нам заключать договор на дубитель. Выйдя от шефа, он подсаживается ко мне, показывает фотографии жены и четырех детей, а потом, глядя на меня честным взглядом, говорит, что душевно одинок, что у русских девушек открытое сердце, и он мечтал бы проводить холидэйз с искренней русской герлфренд. Он вопросительно смотрит, я, потупившись и покраснев, соображаю, будет ли эта перспектива надежней дубителя.

А через пару дней, выйдя из машины Криса у дома, я шарахаюсь в подъезде от метнувшегося ко мне бомжа в ватнике, но узнаю Лешу. Леша шепчет, что его мафиози устроили за ним охоту - считают, что он продал Криса моей фирме - на квартире бывшей жены засада, за подъездом друзей следят, надо бежать из города, но нет денег. Я выгребаю из кошелька все до мелочи, он кивает, берет и исчезает за дверью.

Я поднимаюсь - дома вернувшаяся из Франции дочка трясет сувенирами и щебечет про поездку. Я мою ей фрукты, и она, увидев купленных по дешевке зеленых уродцев, смеется и восклицает: "Мама, ну разве бывают такие груши?"

1995

История нашей еды

Мое детство пришлось на двадцатые годы, заработки у отца были случайны, мы жили на доходы от квартирантов, которых мама постоянно держала. Она кормила их жарким из телятины и пирогами с курагой. Сами мы ели пустую ботвинью с огурцами вместо хлеба, картошку, а иногда пили чай с сахарином. Зато когда мы с сестрами играли на улице в "дома", мы готовили своим самодельным тряпочным куклам котлеты из лебеды и лепили куличи из глины.

Весной мы ходили в лес и собирали сергибус и баранчики, летом приносили из леса ягоды, осенью - грибы, лес был подспорьем, я это особенно поняла, когда уехала учиться в техникум. В техникуме мы питались разве французскими булками да чаем с подушечками, а когда приезжали на каникулы домой, работали в саду и до отвала наедались яблок. После техникума я уехала работать в дальневосточный город, сразу вышла замуж за моряка, варила ему кету и крабов, которых завались было по дешевке в каждом магазине. Перед началом войны корабль моего мужа перевели в захолустье, я не работала, и когда началась война, карточка у меня оказалась иждивенческая. Муж, приходя в увольнение, носил мне с корабля кусочки хлеба, иногда мы ходили в клуб на вечера с буфетом, а вообще, чтобы прокормиться, я вязала из старых распущенных чулок головные сеточки и меняла их на рынке.

После войны нас перевели в Ленинград. Первое время я ходила и смотрела, как много всего было в продаже - лотки с черной и красной икрой, усатые рыбы в мраморных бассейнах. Когда родились мои дети, я уже могла позволить им фрукты с рынка. Я закрывала их в комнате, ключ отдавала соседям, а сама бежала в магазины - в подвальчик за парным мясом, в молокосоюз - за молоком. Это было хорошее время - перебои случались только с мукой, на нее выдавали талоны, но все равно я умудрялась печь маковые рулеты. Мой муж служил, летом мы ездили на юг, ели там жареную ставриду и груши бера. Когда нам дали квартиру на окраине, я не могла первое время привыкнуть и по-прежнему ездила в центр в свои старые магазины, но потом я приспособилась, узнала, куда и когда привозят молоко из совхоза, где можно достать полукопченую колбасу по шесть пятьдесят. Мои дети выросли, мы построили им квартиры, и когда муж вышел в отставку, остались вдвоем. Пенсия у него была приличная, я кормила его и бараниной, и телятиной, не говоря о том, что я постоянно носила то сыну, то дочке кульки с сосисками, за которыми имела время стоять по очередям.

Потом все свалилось сразу - болезнь мужа и очереди, ни в какое сравнение с которыми очереди прежние не шли. Я вставала в пять, шла стоять за молоком и кефиром, чтобы сделать мужу творог, который был ему необходим. Когда муж умер, я получила за него маленькую пенсию; продукты же очень подорожали, и дети предложили мне держать квартиранта - сдать одну из наших двух комнат работающему в совместном предприятии бельгийцу - знакомому наших знакомых. Он оказался приличным молодым человеком, мы договорились, что я буду к тому же кормить его обедами. И вот теперь я покупаю для него продукты на рынке и, как мама прежде, готовлю ему жаркое из телятины и пеку пироги с курагой. Сама я ем хлеб, молоко, иногда - творог, мясо в моем возрасте уже вредно, а с полученными от квартиранта деньгами ходят и ищут себе продукты мои дети. Они молодые, теперь надо им.

1992

Что наша жизнь...

Когда я начала терять слух, дочь и внучка сначала пытались громко говорить для меня за столом, но почти всегда опять сбивались на прежнюю быструю неотчетливую речь, правда, кто-нибудь из них в конце разговора старался громко и кратко изложить его содержание. Но времени у них всегда не хватало, изложения эти делались все короче, многое они не могли уже мне растолковать, я слышала все хуже, и скоро они прекратили свои попытки. Они уже говорили за столом только между собой, бросая, впрочем, на меня приглашающие к разговору взгляды, делая неизвестно для кого вид, будто я тоже участвую в их беседе. Иногда дочь все-таки старалась жестами кое-как обрисовать мне общую ситуацию в семье, но это бывало, когда мы с ней оставались вдвоем и, все равно, я уже мало что понимала. Все же первое время моим родственникам, кажется, было не по себе от такого моего положения, и чтобы скомпенсировать какие-то свои угрызенья, они с удвоенной старательностью принялись меня кормить, при каждом моем вопросительном, относящемся к их разговору взгляде, подставляя вместо ответа ко мне поближе тарелку, убеждая, видимо, себя, что это я просто хочу есть. Они так в том преуспели, что скоро я, действительно привыкла постоянно что-нибудь жевать, и хотя продукты теперь, как я понимаю, подорожали, дочь с жертвенным лицом продолжает носить мне тарелку за тарелкой.

Когда в нашем старом телевизоре раньше выключался звук, самые чувствительные сцены в фильмах казались без него нелепыми и смешными. Когда я перестала слышать, вечная беготня моих домашних тоже показалась мне чудной и странной.

Моя дочь стара и толста, но она ходит в бассейн, и занимается йогой, я часто вижу из окна, как она и еще полтора десятка пузатых бабок трусят по скверу, задирают ноги и балуются, кидая в товарок снежками. Но больше времени моя дочь проводит в магазинах, уходит с утра, а когда возвращается, много говорит: я угадываю отдельные, часто произносимые слова - "цены", "достала дешевле" - и только удивляюсь быстроте, с какой шевелятся ее губы.

Внучка с мужем приходят вечером, наскоро ужинают, раскладывают на кухне вязальную машину и принимаются вязать. Они вяжут свитеры на продажу, в клубках шерсти и пуха работают кареткой чуть не до утра, утром исчезают опять, а когда моя дочь сует нос в их вязанье, отмахиваются и гонят ее с кухни.