Но открыв дежурку, я столбенею на месте - Егорыч расположился все на той же на нашей служебной кушетке, вся и разница, что с теткой Нурией. А тетка Нурия накануне как раз уволилась на лето, чтобы ехать к сестре сажать огород. И до меня сразу доходит, что ни к какой она не ездит к сестре, а пашет у Егорыча на даче, и меня берет такое зло, я говорю: "Ах, старая стерва!", а она, оправляясь, кудахчет: "А я что, я ничего!", а Егорыч, прокашлявшись, говорит: "Тебя стирать отпустили, так иди и стирай!"

Но я хватаю со стула его пистолет и форменные штаны, он, рыпнувшись, отлетает у меня обратно на кушетку, как одуванчик, я спрашиваю: "Почему у вас посторонние на посту, табельное оружие без надзора, а пульт без присмотра?" и иду к телефону звонить в центральную. И пока я набираю номер, тетка Нурия принимается причитать: "А я что, я как начальство!", а Егорыч аж бледнеет от злости и, шипя, интересуется, чего это я добиваюсь. И, сразу перестав крутить телефон, я говорю, что добиваюсь всего-ничего - три тысячи двести шестьдесят рублей на гонконговский зонтик, и он молча лезет в портмоне, а я, бросив ему пистолет и штаны, хлопаю дверью.

Я бегу домой, радуясь, как хорошо все получилось. В этот день я успеваю еще постирать, потому что воду все же дают, и мирюсь на радостях со своим пьяницей - он обещает мне с получки закодироваться и начать копить на мягкую группу. Я кормлю его обедом, он, объевшись, заваливается спать, а я иду в ларек и покупаю зонтик. По дороге домой я встречаю тетку Нурию, она с рассадой и рюкзаком чешет к Егорычу на дачу и говорит, что на вокзале есть японские зонты за восемь сто, надо было мне просить восемь сто, у него есть, он бы дал.

- Ладно, - думаю я, стараясь не огорчаться, век живи, век учись...

1993

Хохотать, сверкая зубами

Я вышла за Колю, потому что было пора, все говорили: "Не вышла в институте, в конторе не выйдешь тем более", а он был старший инженер, аспирант, правда, хилый, белобрысый, с квохчущей, как наседка, мамашей. Я так подозреваю, выбрала меня именно она: когда мы всей лабораторией праздновали у них в квартире Новый год, все девицы напились и сходили с ума, а я благородно беседовала с Колей о случайных процессах. Я всегда была пай-девочкой - старалась в школе, корпела над курсовиками в институте, безотказно выполняла все Колины поручения на работе, дома покорно слушала свекровь, как лучше питать Колю и ухаживать за ним. Но когда при этом я ловила Колин радостный взгляд, демонстрирующий, как он будет счастлив, если я так и стану смотреть в рот его мамаше, про себя я решила: "Дудки!" Я еще не знала, в чем это будет выражаться; я, как и прежде, сидела в нашей конторе и делала схему сопряжения блоков, а дома писала в подаренную свекровью тетрадь рецепты, диктуемые ею же. Но когда в лабораторию принесли путевку в Англию по линии молодежного туризма, дорогую, но в принципе, доступную, я сразу решила, что поеду.

Мы с Колей как раз собирались покупать диван - не помню уже, что я ему наплела, как мне удалось его убедить не говорить до поры ничего маме, но скоро я уже сидела в самолете. Я чувствовала себя, как спутник, уклонившийся от заданной орбиты, летящий неведомо куда и, скорей всего, в тар-тарары. Но поездка в Англию, как ни странно, поначалу напомнила экскурсию в Прибалтику - нас возили по маленьким городкам, мы чинно ходили по игрушечным улочкам, а в самом конце поездки нас расселили по семьям, и я встретилась с Чарльзом. Его жена и дочери сразу подарили мне джинсы и мягкий большой свитер. Я никогда не была красавицей, но, посмотревшись в зеркало в этом свитере, я почувствовала, что в моей жизни кроме сопряжения блоков да штопания Колиных носков должно быть что-то еще, и Чарльз, дружелюбные и внимательные взгляды которого я часто ловила, кажется, тоже это почувствовал.

Через месяц он приехал в наш город по делам фирмы, позвонил мне, мы встретились. Была весна, он с неподдельным интересом удивлялся очередям за огурцами, спрашивал: "У вас так любят огурцы?" С таким же любопытным восхищением он воспринимал чепуху, которую я городила, приглашал в гостиничный бар, звал посмотреть номер.

Когда Чарльз уехал, пообещав писать, я поняла, что уже не смогу вот так сидеть и ждать его писем. Однажды я отпросилась у Коли к родственникам на дачу, надела свой английский свитер и пошла с подружкой в бар, где бывала с Чарльзом. К нам сразу же подсели два кудрявых итальянца, они ни слова не говорили по-русски, мы же понимали только звукосочетания, связанные с музыкой - престо, форте, пиано... Нам было почему-то ужасно смешно слышать эти музыкальные восклицанья в их непонятной речи, и итальянцы в ответ тоже хохотали, сверкая крепкими белыми зубами. И этот веселый урок музыки продолжался до утра, вся ночь пронеслась у меня с моим итальянцем в одном невероятном крещендо. Выходя утром из номера, я вспомнила, что не спросила даже, как его зовут, но всерьез пожалела об этом позже, поняв, что у меня будет ребенок.

Мой ребеночек родился с черными бархатными глазищами, черными кудряшками и бровями. Я рыжая, Коля белобрысый, но свекровь уверяла всех, что ее внук - копия прапрадеда цыгана. Чарльзу я тоже написала, что отец ребенка - он, и Чарльз принялся регулярно посылать сюда то ползунки, то пинетки.

Сейчас моему ребенку три года, на работу я, однако, не собираюсь: продавая шмотки, которыми добросовестно снабжает нас Чарльз, я зарабатываю больше. Свекровь, не одобряя моего образа жизни, зудит, Коля мямлит что-то про работу и блоки, я же, глядя на бархатные глазки моего нарядного сыночка, только улыбаюсь. Я хожу на курсы итальянского, втихаря переписываюсь с бюро международных знакомств, чтобы у всех моих следующих детей тоже были такие же бархатные глазки. И чтобы, когда они вырастут, они смогли беззаботно и весело хохотать, сверкая зубами. А музыкальные термины слетали бы с их губ праздничным фейерверком.

1993

Разве бывают такие груши?

Мы знакомимся случайно, мы рекламные агенты, я продаю синтетический дубитель, он предлагает пресс-формы для литья из пластмасс. Когда дубитель идет совсем туго, я сажусь на телефон и звоню подряд по всем номерам. Номер его АОНа не отвечает, и когда он мне перезванивает, я не отслеживаю, откуда он взялся. Я предлагаю дубитель, он пытается втюхать пресс-формы, недовольные друг другом, мы расстаемся. Но, не вычеркнув телефон из списка, я звоню опять, теми же словами предлагаю дубитель, и не могу понять, отчего возмущается тот же голос. Он диктует номер, я ахаю, вычеркиваю, обещаюсь навсегда оставить его в покое. Но чуть позже он звонит уже сам, говорит, что "навсегда" - очень грустное слово, и предлагает встретиться после работы.

Если бы ребенок был дома, у меня, конечно, не было бы и мысли. Но дочка уехала с гимназией во Францию, и я так устала от длиннющих семизначных столбцов с телефонами, от многократно повторяемого стандартного вопроса, а не нужен ли кому-нибудь синтетический дубитель, от того, что он, зараза, никому, кажется, больше не нужен, а пять процентов, полученные от последней сделки, почти все ухнулись на поездку ребенка, и надо платить за теннис, и англичанке, придется, кажется, опять менять доллары, и даже страшно посмотреть, как мало их уже там лежит.

Мы встречаемся: он немолодой, растрепанный, зовут Леша, по ленвестовским кандалам и пуховику, похожему на взбитую перину, видно, что, и правда, пресс-формы не очень идут. Он сразу вываливает, что был главным технологом на заводе, а теперь завязался с крутыми ребятишками, отмывающими мафиозные миллиарды. Радуясь разнообразию жизни, он говорит, что много встречается сейчас и с теми ребятами, рассказывает про американца Криса, которому сватает своих мафиози. Увлеченно жестикулируя в облачке вылетающих из пуховика мелких перьев, он похож на завсегдатая конторской курилки, и я, бывало, стаивала там, слушая таких соловьев. Он ведет меня в кафе, где, глянув на цены, я порываюсь, развернувшись, уйти, но он, вытаскивая из кармана толстую пачку, говорит, что удалось сегодня кое-что заработать, и бестрепетно заказывает, что подороже.