И дальше А.Ф.Лосев не мог не сказать (сразу же после заветного слова "Родина"): "Сколько связано с этим именем всякого недоброжелательства, даже злобы, хуления, ненависти... Водворились презрительные клички: "квасной патриотизм", "ура-патриотизм", "казенный оптимизм" и пр., и пр. Это культурно-социальное вырождение шло рука об руку с философским слабоумием... По адресу Родины стояла в воздухе та же самая матерщина, что и по адресу всякой матери в устах разложившейся и озлобленной шпаны".

Это написал не некий "райкомовец" (вспомним "открытие" Стреляного), а русский мыслитель мирового значения. И его слова превосходно характеризуют тогдашнюю ситуацию и вместе с тем сохраняют вполне живое значение сегодня.

Как ни прискорбно, есть немало сбитых с толку русских людей, которые знают, что А.Ф.Лосев - это высший духовный авторитет, но в то же время неспособны, пользуясь ахматовским словом, "замкнуть слух" от воплей идеологической и литературной шпаны, которая и сегодня на все лады поносит Родину. Ахматова сказала в одно время с Лосевым о том же самом:

Как в первый раз я на нее,

На Родину, глядела,

Я знала: это все мое

Душа моя и тело.

И, вполне понятно, что под только что приведенным пронзительным и гневным признанием Лосева могли бы подписаться и Пришвин, и Флоренский, и Михаил Булгаков, и Платонов, и Пастернак, и Клюев - да и любой из истинных деятелей великой русской культуры этого времени".

Вадим Кожинов,

из книги "Судьба России:

вчера, сегодня, завтра"

НЕУЕМНЫЙ КОЖИНОВ

Стоит ли мне писать о Вадиме Кожинове? Хоть мы и были с ним долгие годы на "ты", но близких и доверительных отношений у меня с Вадимом Валерьяновичем никогда не было. Бывали размолвки, бывали сближения, но все в рамках нашей живой литературной жизни, в силу близости многих позиций. Мы оба были введены Станиславом Куняевым, после его прихода в "Наш современник", в состав редколлегии, но, конечно же, Вадим Валерьянович оказывал куда большее влияние на концепцию самого известного русского литературного журнала. Временами он был как бы его главным куратором, серым кардиналом, идеологом "Нашего современника". Многие неожиданные авторы появились в журнале только благодаря давлению Кожинова. Тот же Михаил Агурский или Лев Гумилев... В целом это кожиновское влияние на журнал было крайне полезно. Не меняя фундаментальную почвенническую позицию журнала, его главную опору на провинцию и на русскую деревню, Вадим Валерьянович придал "Нашему современнику" необходимую интеллектуальную глубину, определенный налет эстетизма и философичности. Его стали читать не только патриоты и народники, но и отечественные мыслители самых разных направлений. Впрочем, это определение можно отнести и к книгам самого Кожинова, и к нему самому. Он никогда, до самых последних лет, не чурался простонародных кампаний, я его встречал в крутых, как говорят, черносотенных кругах, но был он явно своим и в элитарных слоях литературной и научной интеллигенции. Его признавали и там - за своего, отделяя от нас, грешных.

Я познакомился с Кожиновым в Петрозаводске, году в 1978-м, сразу после выхода в детском издательстве его блестящей антологии современной поэзии. Они приезжали вдвоем с Михаилом Лобановым как некие послы нарождающегося и формирующегося русского движения. Помню небольшой зальчик, набитый до отказа, споры о русскости, о народности, о традиционализме. Многое из того, что я услышал тогда от Кожинова, было для провинции внове, непривычно, ломало всю систему взглядов. Я естественно, бросился с ним в спор, защищая свободу и независимость писателя. Его право на вольность и эксперимент. Сейчас признаю всю правоту тогдашних его утверждений. Это и была ползучая фундаменталистская революция по всей России. Оспорив и поразившись невиданному консерватизму, многие молодые русские писатели позже сами стали занимать еще более радикальные русские позиции. Почвеннические десанты оказались не напрасными. Это надо знать и сегодняшним русским лидерам, не бояться ни споров, ни спорщиков, уметь заронить в душах молодых зерно фундаментальной русской истины. Помню, Вадим Валерьянович объяснял моему другу, тогда заведовавшему отделом поэзии в журнале "Север", Валентину Устинову, а заодно и мне, почему он не смог опубликовать ни одной из его длинных баллад в той нашумевшей книге стихов русских поэтов, подготовленной Кожиновым. Я и сейчас считаю, что в это лучшее устиновское время его стихи не уступали многим из опубликованных в книге. Но сейчас я понимаю и другое. Вадим Кожинов уже в ту пору был не просто послом русского движения, но и формировал свою, кожиновскую плеяду. Выискивал талантливых и близких ему поэтов по всей России. Попасть под его крыло - уже почти гарантировало вхождение на вершину поэтического процесса. Хотя никогда не был Вадим Валерьянович литературным начальником, чиновным функционером. Он был кем угодно: подвижником, пассионарием, пропагандистом, просветителем, воспитателем, влиятельнейшим литературным критиком, душой общества, веселым бражником, знатоком поэзии, вольнодумцем, полемистом, исполнителем романсов, - но только не чиновником. И вот этого состояния "кем угодно" хватало ему, чтобы сделать десятки молодых поэтов, литературоведов, критиков, позже певцов всенародно знаменитыми. Но уж если кто в силу каких-то обстоятельств или особенностей характера не попадал в кожиновское гнездо, тот должен был с удесятеренными усилиями пробиваться сам. Того Кожинов не хотел замечать и даже ревниво относился к успехам. На беду свою, или не на беду, но Валентин Устинов в кожиновском гнезде не числился никогда. Винить в этом Вадима Валерьяновича смешно. Он же не был чиновником, который обязан отмечать все молодые таланты, он волен был собирать именно свою команду. Он ее и собирал: Николай Рубцов, Анатолий Передреев, Владимир Соколов, Станислав Куняев, Василий Казанцев, Борис Сиротин... Позже выделил из всех Юрия Кузнецова. Честь ему и хвала. Один поэт другого лучше. Кожиновская плеяда уже будет жить в нашей литературе всегда. Но остаются талантливые поэты и вне этого круга. Они были обречены в нашей патриотической среде на путь одиночества. Позже стал собирать вокруг себя Вадим Валерьянович плеяду молодых критиков и литературоведов. Со всей своей неуемностью возился с ними. Ревниво следил за их успехами. Пробивал их статьи и монографии.

Он никогда не любил биться за себя, за свое благополучие, за свою карьеру, так и оставаясь, к стыду всех филологов России, а особенно к стыду ИМЛИ, где проработал многие десятилетия, рядовым кандидатом наук. Но зато, как лев, он бился за своих птенцов... Я сам тоже никогда в кожиновской плеяде не был, его птенцом не числился.

Говорю о своем неучастии в кожиновской плеяде с определенным сожалением, ибо по-светлому завидовал его критическим и поэтическим питомцам. Но, может быть, именно поэтому, будучи свободен от его влияния и его поддержки, я вижу объективную роль в формировании Вадимом Валерьяновичем литературной атмосферы в России. Осознаю значимость его как русского мыслителя и просветителя. Иногда я чувствовал некую ревность по отношении к себе со стороны Кожинова. Ревновал он, естественно, сопоставляя меня не с собой, - он был абсолютно свободен от зависти, ибо был до самой смерти творчески силен и цену себе знал, - а со своими иными так и не вспыхнувшими, все время дотлевающими молодыми учениками. А я, чувствуя эту ревность, искренне жалел, что не оказался в числе его молодой плеяды, не почувствовал на себе мощной Вадимовой поддержки. Но, пробив себе самостоятельно дорогу, уже не мог примазываться к его критической плеяде задним числом, а вести себя с ним на равных не мог - хотя бы из уважения к возрасту. Да и как личность я его уважал всегда, даже когда вступал с ним в полемику. Уникальнейший человек. Я его не раз сравнивал с Аполлоном Григорьевым, но, думаю, Кожинов все же масштабом выше. Я даже на "ты" обращался с ним с некоторой неловкостью, все время хотелось перейти на "вы", но так как он-то меня звал Владимир или Володя, а я и сам давно уже не мальчик, и, главное, учеником его считаться не могу, вынужден был и его также ответно звать Вадимом. Он легко проходил через все официозные головомойки и никогда не отчаивался. Он был критик и мыслитель моцартианского склада. Шествовал по жизни, как творянин, по-хлебниковски заменивший "д" на "т". Думаю, что даже если бы его в конце концов выгнали с рядовой должности сотрудника ИМЛИ за какой-нибудь отчаянный радикальный поступок, он бы не стал долго расстраиваться. Может быть, поэтому он никогда и не был зол на советскую власть, что не терпел от нее никаких невзгод, не подлаживался под нее и не укрощал свои мысли. Это все работники ЦК КПСС, журналисты из "Коммуниста" и других идеологических структур оказались в большинстве своем в наши дни якобы жертвами советского строя и лютыми антисоветчиками яковлевской пробы, ибо вынуждены были ежедневно себя укорачивать. А Вадим Кожинов с его легкой иронией и вольным творческим поведением видел в советской власти лишь позитивные факторы для укрепления и народа, и державы, в результате стал доверенным лицом Геннадия Зюганова. То же произошло и с Куняевым, Тряпкиным, Примеровым, Глушковой... Те, кто не рвался во власть, больше ее и ценили.