- Хозяин отмазал пока. Дома все в порядке?
- Не знаю.
- Подожди, Моше. Хозяин с тобой говорить хочет.
- Шалом, Моше, - приветствует хозяин.
- Шалом, Бонди!
- За все время не был дома?
- Да тут как на войне. Шустрим.
- Скажи Одеду, чтоб подождал, - говорит хозяин. - Я тендер за женой твоей пошлю. Жди и себя береги. Шалом!
Великий Бонди! Купил меня с потрохами! Ну, старик, долгих лет тебе! Такого бы хозяина нам в премьер-министры! Все бы чик-чак стало на место...
Сижу в кабине, жду вызова связи.
- Абуя! - слышу сквозь помехи голос Йегонатана. - Я сгораю по тебе! Аюни!
Бешенство матки можно схватить, доложу я вам, услышав голос сына в Ливане! Только из Сиона подарки такие шлют!
- Говори, Зямчик, говори, родной!
- Мама плачет...
- Пусть женщина поплачет, сынок. Только ты не реви!
- Я - мужчина!
- Дай, мужчина, маме микрофон. Целую тебя пять тысяч раз!
Маргарита Фишелевна у микрофона. "Ох, - думаю, - доберусь же я до тебя!"
- Изюмыч, плачет женщина на волне F-4. - Йоська домой вернулся, а тебя все нет.
- Эстер родила?
- Нет. Мы все волнуемся за нее.
- Окотится...
- Не говори так, Изюмыч. Уже десятый месяц на исходе...
Но прерывают какие-то "фуцены" разговор наш с Ритулей Фишелевной. Забили связь, и остаюсь я в кабине трейлера с микрофоном в руках.
Такое у меня счастье. Если всем - срамной уд, так мне - два!
Делать нечего. Уехал Одед. Гремит усиленная динамиками музыка над Рашая. Прыгает козлом исполнитель популярных песен. Усевшись в пыль и подобрав под себя ноги по-турецки, раскачивается в такт тьма вооруженного народа при паучах и касках, с автоматами на коленях и все, как один, обросли щетиной на лицах, освященных Господом.
Не бреются евреи во время боевых действий. Нельзя.
Падают ребята первой линии за мир Галилее. Лихорадит города наши извещениями-похоронками да воплями матерей на военных кладбищах. А в Рашая гульба.
Дани Сендерсон внизу уже поплыл в оральной прострации, заглатывая головку микрофона на штативе чуть не до самого треножника. Солдаты кейфуют. Мужики с обросшими лицами. Хлопают в ладоши, и, может, видится им не плешивый разъебай на помосте, а пляшущая у костра Мирьям в начале пути Народа к Земле Обетованной.
Стою на захарканном балконе второго этажа друзского города Рашая и некому мне душу раскрыть.
"Батяня, - шепчу, - Ароныч! Что скажешь? Будет мир Галилее?"
"Нет, - отвечает отец. - Не положено. Дай евреям манду, они вошь будут искать!"
А внизу лабают, повизгивают... И странно мне. Что за страна затруханная - Ливан! Мух полно, а птички не летают... Птички, блядь, ни одной не видел. Паноптикум.
Глава последняя
Бабешки Израиля похорошели за время моей отлучки невероятно! До заглядения!
Снизошло на них с неба или запах крови с севера перешиб мускус похотливых наших подруг, только выглядели еврейки роскошно.
Сижу в скоростном экспрессе Хайфа-Тель-Авив, как в букете цветов. Благоухают сестрички.
Пока ломился в проходе, чтоб местечко отграбчать, поворошил я букетик тот изрядно железяками амуниции и личным стрелковым оружием. От сфарадиек нанюхался духами "Опиум", от ашкеназок - "Шанель номер пять". Голова кругом. Реакция по организму идет, забытая за границей. Я ее торбой с грязным бельем прикрыл, присел в растерянности возле самой пушистой девули - устроился. Канистру двадцатилитровую между наших ног зажал. Со скандальной водицей канистра. Полтора ящика "Джони Уолкера" перелил. Когда на въезде на Родину шмонали у Фатминых ворот, дебош закатил. "Сионисты, - кричал, - падлы, ценами нас потравили, вон куда бегать пришлось за дешевым пойлом! Пропустите, паскуды, не то пробку отверчу, оболью всех "Скочем" и сожгу к ебанной матери!"
Теперь-то хаханьки, а на шмоне переживал я за трофей свой кровный. Как с пустыми руками перед "косметологом" буду стоять? Что будем листочками гата зажевывать с проглотом? Не арак же, мерзятину...
Благо, лейтенант-марокканец за главного там стоял, на разбой поглядывал. Ментальность у марокканцев, как у русских. Родство душ. На горло берут сходу! На понт!
- Посмотри, - говорю лейтенанту, - что ашкеназы с репатриантом вытворяют? Бензонаим!
- Пропустите резервиста, - говорит. - Не на продажу тащит. Давай выпьем и тремп ему остановим...
И вот сижу я в экспрессе среди сестричек. Еду домой. Воняю нестираной робой и соляркой. Девуля пушистым бедрышком пригревает, а носик к окошку заворотила и реже дышать принялась. Хатха-йога.
Билет покупая у водителя, в зеркало на себя посмотрел.
Тот еще мальчик на меня попер в отражении... Клоками седой щетины обнесло "шайнер пунем", и щечки от перебитого носа до ушей апокалипсическими жилками рдеют. Признаки призывного возраста. Губы трещинами порепались, словно сексом по-советски занимался - манду, на заборе нарисованную, лизал. Одним словом, чтобы словесный портрет закончить, скажу: ничего от образа и подобия на меня из зеркала не глядело. Грязная плешь и белые с перепою глаза.
Чтобы как-то впечатление о себе сгладить, отворяю торбу. В затхлой глубине ее откапываю настольную книгу на русском языке. Принимаюсь за чтение.
Страница 666. Параграф 9.
"Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем".
Закрываю книгу.
Потому что мысли путаются. Слипаются мысли, как конфеты-подушечки в детской ладошке. Накладка получается с Екклесиастом. Плагиатом попахивает от сына Давидова. Царя в Иерусалиме.
Книгу настольную я на Родине читаю. В изгнании она мне не попадалась. Это точно.
Как сейчас помню, спрашивает меня батяня:
- Куда ты, сынок, пачку "Беломора" заначил? Я все бычки с печки-голландки ободрал!
(Любил Ароныч, лежа в постели, курить и, пожевав мундштук папироски, окурок на бок печи приклеить на черный день.)
- Не знаю, папа, где папиросы, - вру родителю в глаза. - Я еще маленький и БГТОшник. Не курю я.
- Крутишься, волоеб! - серчает батяня. - Крошечкой прикидываешься! Сколько ни крутись, а жопа сзади. Волоки пачку живо, а то ноги повыдергаю!
Сказал мне это родитель, когда я был почти маленьким. Проповедника же прочел только что. Кто же у кого идею заимствовал?
Суета сует...
- Солдат! - говорит соседка-пассажирка впервые за дорогу и обращает лик свой в сторону моих воспоминаний, блудящих по небритой роже. И я чувствую, что распахиваюсь, как ворота Фатмы, навстречу беседе. - Завинти крышку на банке своей, ради всего святого! Течет мне по ногам гадость эта, и я угорела от вони ее!
- Красивая госпожа, - говорю чужой женщине. Гляжу на пушинки ее и не могу нагрубить. Язык забуксовал. - Ты назвала гадостью чистейшее шотландское виски! Взгляни на ситуацию добрым взглядом. Тебе неизвестный солдат ноги вымыл спиртным напитком, а ты улыбки доброй подарить не желаешь! Может, у меня паралич скоротечный начался от аромата твоих пушинок сладких, но я не ревную тебя к хахалю, к которому ты мчишься экспрессом и окружающую фауну не замечаешь. Отвечай быстро, как тебя зовут?
- Илана, - говорит девуля. - И совсем я тебя не боюсь. Хотя впервые сижу с пьяным "русским".
- Испугать?
- Не перестарайся...
Торбу сдвинул с колен. Ширинка - горбом.
- Беги домой, дядька, а то не донесешь, - смеется Илана. - Не пугай никого по дороге. Сбереги себя для жены. Так будет справедливей. Мой тоже скоро вернется и, поверь, мы свое наверстаем! Да не прячься ты под мешок. Сиди свободно. Мне тоже приятно думать, что мой там не шалит...
- Где он торчит?
- В Набатие.
- Звонил, что ли?
- Каждый день!
- Значит, "джобник"?
- Сам ты "джобник"! Ракетчик мой Рон.
- Прошу прощения, Илануш, - говорю. - Позволь включить заднюю скорость и педаль сцепления отпустить.
- А-а! Шоферюга! - догадалась девуля.