* * *

В конце мая восемьдесят второго года послу нашему в Англии комсомольцы Арафата прострелили голову. Не смертельно.

Обычное дело в нашем регионе, пистолетные эти намеки, когда касается рядового еврея. Хрюкнут журналисты мимоходом новость, что, мол, молодой человек из национального меньшинства "замочил пером" у Шхемских ворот пацана-ешиботника в Иерусалиме; молоденького мокрушника, конечно же, не нашли, а религиозные фанатики учинили беспорядки. И все. И тут же музыку танцевальную включают - по заявкам молодых нацменов. Ум-Культум у них теперь в моде и Фарид. Оперативники наши, у которых язык детства, на котором мамы ихние говорят, - арабский, тоже очень любят Ум-Культум. Демократично любят. До самоизвержения семени. Поллюцейские народа нашего. Да... Случай же с послом нашим показался на верхотуре посягательством на драгоценные их жопы. Публичным, так сказать, посягательством. Ох, какой хипеж поднялся!

- Братья, - говорят, - и сестры! Нет мира в Верхней Галилее. Везде, ну везде мир, а в Галилее - нет. Исполним же повинность воинскую и добудем мир Галилее!

У Иосифа Хамами баба на сносях, а тут - "Мир Галилее"!

Шестого июня распахнули натощак ворота "Фатма", что в километре от пограничного нашего городка Метула, и поплыли колонны ЦАХАЛа с боем на северо-запад, от крепости Бофор и города Тир до города Сидон на западе и местечка Рашая на севере. Так повелели на верхотуре. Но Бейрут не брать!

Поцефисты.

В первый день войны парашютный полк, в котором Иосиф Хамами на святой должности пулеметчика, взял крепость Бофор. Чисто и без потерь. Так по радио сообщили. И потянулись мы, водители танковозов, вслед за волной танков наших, ушедших своим ходом. По узким кривым улицам городка Мардж-Аюн, пустынным после прохода мотопехоты, ползли мы, груженные танками "Меркава", в сторону горного кряжа Шуф. С поднятыми ветровыми стеклами, казалось бы, отстегнутые от жары вентиляторами кондиционеров, угорали мы от духоты бронежилетов. Угоришь тут - правый срез платформы зависает над пропастью, левый выбивает камни и пыль, чиркая по скале. Натанчик, напарник мой, мой первый номер, подсовывает пятилитровую банку с водой, обложенную пенопластом, за каждым поворотом выдергивает из носика фляги затычку:

- Пей!

Вода, вкуснятина ледяная, в Кастине забрана. Святой Земли водица. Когда еще попьем из источников Израиля?

Автомат "Галиль" на коленях у Натана, с пристегнутой обоймой, и смех меня разбирает видеть конопатого друга в каске и с "ружьем".

- Наступаем, Наташка?

- Кус им-ма шела'эм! - не принимает шутки напарник. - Рассказывай, как дела на гражданке?

- Значит, так, - говорю, - сын у меня родился...

- Знаю, - прерывает Натан, - на обрезании был. Говори, как назвал? "Спутник"? "Калашников"?...

- Ну ты, пидор, - говорю напарнику. - Не забалтывайся. Это все, что у меня есть.

- Так как назвал?

- Йегонатан-Залман.

- Квайес! - говорит поляк по-арабски. - Красиво!

На крутом повороте дороги, петлей огибающей гору, в сердцевине ее бункер. Бронетранспортер сопровождения проходит мимо, не задерживаясь. Дохлый, значит, дзот. Так и есть - только бетонные стоящие дыбом плиты да клочья обгорелой амуниции. В черном том брюхе уже некому заниматься политикой. Мотопехота наша прошла...

"Пистолетчики, - думаю, - еб вашу мать. Шушера. Все надеялись, что на конгрессах да форумах утрясете, с леваками нашими лобызаясь, ан нет, не прокандехало на этот раз, не проперло. Не о кусне придурков разговор пошел против Амалека вышло войско Израиля. А уж Рафуль вам матку наизнанку вывернет, это, как пить дать".

За полдень перевалило, а мы только к друзскому городу Хацбая подходим.

Что видит еврейский водитель на подходе к Хацбае? Табличку он видит военная полиция автограф свой оставила: "Вражеская территория! Из машин не выходить! В торговые отношения не вступать!"

- Глупости, - говорит мой напарник Натан. - Не клади, Мойшеле, надпись эту себе на сердце. Спекулировать мы, конечно, не будем, потому что нечем нам спекулировать, но черешни я нагребу - я ее смерть как люблю, черешню...

Еще видят евреи, как растут вдоль дороги эвкалипты, и кроны их образуют туннель метров в триста длиной, а посредине его ответвляется дорога вправо и тут же - мост над ручьем. Если с моста вниз посмотреть, можно увидеть сарай и вывеску на нем: "Казино".

- Заезжай! - кричит незнакомый мне офицер. - Заезжай на разгрузку!

- Мойшеле, загони ты, - просит напарник. - Я только черешни нарву.

Загоняю я телегу нашу на пустырь. Маневрирую, натянув в струнку тягач и платформу. Лезу на гузник цепи крепежа отпустить. Водила в танке уже движок запустил, пушку набок заворотил, а я еще "сандали" разгрузочные на отбросил.

- Что, - кричу танкистам, - бензонаим, "сандали" я за вас должен отбросить?

Смеются танкисты. "Хороший у русского иврит, - говорят, литературный".

А тут и Натан прискакал, бледный и счастливый. На пустую уже платформу черешню ссыпал из-за пазухи - налетай!

Комбат наш Янкель проталкивается в толпе, свою жменю цапнуть.

- Ну-ну, - грозит комбат, - ну-ну, Натан! Я этого не видел... Не видел я мародерства твоего...

В сумерках разгрузилась колонна. Ушли танкисты на горный кряж Шуф. Плывет по туннелю из эвкалиптов бесконечным потоком колесно-гусеничная рать. Еще различаешь под касками лица солдат. Сколько их у народа нашего, лиц, осененных Господом! Меня, корягу старую, в слезу шибает, что уж о папашках ихних да маманях говорить!

Гудит, полыхает впереди, в горах Шуф, поножовщина. Повесили минометчики в небе "фонарики" осветительные на парашютах, подмахивают мотопехоте. Где-то там и корешок мой, Гринька Люксембург, шарашит на самоходке. Первоклассный водила мой побратим, любимец дивизиона, рожа бородатая червонным золотом отсвечивает. Шехиной!!!

"Береги себя, тварь, - молюсь. - Не нарывайся! У подбородка правую руку держи... "

Созывает комбат шоферюг на боевое распределение.

- Дорога забита, - объясняет, - а обводной нет. Поздно ночью пойдем в обратную, когда схлынет. Не спать, - говорит. - Костров не разводить. Пожуйте из боевых пайков, и чтоб я звука не слышал. Обоймы пристегнуть - и ша.

* * *

В первый месяц похода накатались мы по Ливану до отрыжки. Ох, накатались...

Однажды уснул я в городе Рашая в штабе корпуса. И снится мне сон в руку. Будто сидим мы с Йоськой под деревом гуява, и ломает себе голову Юсуп. Фьюзы с треском сгорают. Места себе не находит. С ума сходит. Арак стаканами хлещет и листочками гата заедает.

- Почему ты пьешь один, как собака? - спрашиваю я Юсупа вежливо.

- Имя ребенку дать не могу, - говорит Йоська и плачет. - Совсем другое имя хочу ребенку дать и не могу...

- Вставай, шечемиса! - пинками будит меня дежурный грузин. - Пэвэц к нам прыехал. Дани Сэндэрсон зват! Пайдом слушат!

"Батяня, - взываю, - Зяма Аронович, благословенна память о тебе! На хуй мне нужен Дани Сендерсон, маломерка эта задроченная? Я спать хочу до сладких слюней, Ароныч! Я сына месяц не видел, маму его... "

"Ладно, - говорит крутой старик, - разбакланился! Не один ты дерьмо черпаешь, не скули. Посмотри лучше, какой подарок я тебе "на пропуль" двинул!"

Смотрю с балкона второго этажа на дорогу и вижу: тяжелый семитрейлер светло-зеленого невоенного цвета и надпись красная по борту - "Таавура".

- Ароныч, - говорю папашке, - лучшего подарка и быть не может в данный момент. Спасибо, батяня!

Одед-маленький, шоферюга из фирмы моей, на семитрейлере танк припер в Рашая.

Увидел меня - целоваться полез.

- Ныряй в кабину! - кричит - На волне F-4 диспетчер чирикает...

- Таавура-шесть, Таавура-шесть, - вызываю по "Мотороле" диспетчера.

- Таавура-шесть слушает, - отвечает диспетчер наш Рафи и узнает мой голос. - Откуда транслируешь, пропажа?

- Из-за границы, - говорю. - Из Килдым-пиздым. А тебя не забрили?