Всю жизнь Зелик слыл туповатым малым, недаром же его звали Бык. Но когда он лишился ноги, оказалось, что голова у него не так уж плоха. Деньгами он распорядился с умом: приобрел лавчонку, нашел себе постоянных покупателей, сумел получить кредит, - а чем больше он входил в силу, тем больше набирался важности и, само собою, ума.

Постепенно он стал видным человеком в своем землячестве, где считался одним из самых зажиточных. Со временем прежний Зелик-Бык выветрился у всех из памяти, да и сам он его забыл. Теперь всякому был известен мистер Пупкис - владелец лавки, мистер Пупкис - староста синагоги, преуспевающий делец, который умеет блюсти интересы общины так же, как и свои собственные, и которому пальца в рот не клади: он уже и в политике смыслит.

10

После работы Хаим часто заходит в лавку к мистеру Пушшсу, просто так, посидеть.

- Хелло! - приветствует его мистер Пупкис. - Что новенького, Хейман? Вот тебе сигарета, закури.

Сунув большие пальцы в проймы жилета, он смотрит на Хаима с самодовольным видом и ждет, чтобы тот сказал ему что-нибудь приятное.

Хаиму хочется плюнуть на него и убежать. Тошно смотреть, как эта бычья башка пыжится, барина из себя корчит.

Давно ли он сам считал за честь сбегать за сигаретами для рабочего, доски подносил, работал как лошадь, за тридцать шиллингов в неделю? А теперь, смотри ты, сколько важности: "Хел-ло! -сказал, точно осчастливил тебя! Взять да и плюнуть и больше никогда не видеть эту мерзкую рожу!"кипятится про себя Хаим.

Но он не уходит. Лавка Зелика притягивает его к себе как магнит. Все его заветные мечты о верном куске хлеба, об обеспеченной старости, об уважении земляков воплотились в Зелике. Сидя в его лавке, он испытывает какое-то болезненное наслаждение, словно нарочно мучает себя, сравнивая положение Зелика со своим и выслушивая его глупые советы и наставления.

"Везет же людям, - думает Хаим с завистью, глядя на сыгого, самодовольного Зелика. - Стоит себе этакая образина и сигары покуривает, не знает, куда деваться от безделья. А ты, потомственный краснодеревец, пропадай на фабрике ради куска хлеба, да и того не всегда поешь вдоволь. У Быка квартира из пяти комнат, с мебелью, с фгртепьянами и диванами, а ты ютись в тесноте и темноте, в грязи и дрожи oт страха, как бы и этого не потерять. С каждым годом Бык все молодеет и хорошеет, скоро станет поперек себя шире, а ты, хотя тебе еще нет и пятидесяти, должен красить бороду, чтобы мастер не заметил появившейся седины... На фабрике стариков не любят. И так уж придираются. "Ты что-то стал неповоротлив..."

- Ну как, Хейман, что у тебя слышно? Что поделывает твоя старуха? спрашивает мистер Пупкис, перекатывая сигару из одного угла рта в другой.

- Что ей делать? Житья не дает, говорит, мало денег приношу, хе-хе, Отвечает Хаим с подобострастным смешком.

- Все они такие. Мужчине положено зарабатывать, женщине положено тратить, - философствует мистер Пупкис.

- Ну, а как быть, если зарабатываешь мало или когда вовсе нет работы? как будто оправдывается Хаим, что не может сравниться с мистером Пупкисом в заработках.

- Надо больше! - не уступает Пупкис. - Надо больше, если у тебя жена и дети. Твоим мальчикам тоже пора зарабатывать. Все должны работать, а как же!

Хаиму хочется спросить: "Почему же твои дети не работают, балда?", но вместо этого он продолжает оправдываться и сетовать на свою несчастную жизнь.

- Мои мальчики! Лучше бы вы о них не говорили!

В могилу они меня сведут, эти мальчики!

- А что, распустились?

- Мало сказать - распустились. Обнаглели, издеваются над собственным отцом, в глаза деревенщиной называют, - жалуется Хаим.

- Сам виноват, - решает Зелик. - Детей надо знать, как вести. Узда на них нужна и хорошие вожжи, хорошие вожжи! - со вкусом повторяет бывший возчик, переходя на зчакомый по старому промыслу язык.

- Да я прямо не пойму, что с ними стряслось. Были такие послушные, тихие дети. Слово отца было для них свято, о матери и говорить нечего, та только посмотрит на них, а они уже всё поняли и делают как надо. Да что там, их весь город называл благословением божьим. А здесь - сглазили их, что ли, - ни тебе уважения, ни постушания, дикие какие-то стали. Бокс, футбол, шмутСол, - черт их там разберет, здешние названия, - выучились лупить ногами по мячу и больше ничего знать не хотят.

- Это потому, что ты неправильно их ведешь, - разъясняет ему Зелик. Взял бы в руки кнут да нахлестал им хорошенько бока - живо прошла бы охота ко всяким футболам, понятно?

- Что вы, мистер Пупкис! Странно даже слышать от вас такое. Как это я его буду бить? Не только бить - слова против сказать нельзя! Возьмет да и уйдет из дому, и попробуй с ним что-нибудь сделать. Ведь здесь, в этой распрекрасной стране, каждый сам себе хозяин.

- То есть как это - уйдет? Я бы таких вожжами к кровати привязывал! Я бы им показал - уходить!

- Ну-ну, попробуйте его привязать. Вы к нему с вожжами, а он на вас в комитет по охране детства или как его там... Этого еще мне не хватало. Мы ведь живем в свободной стране, здесь отец с матерью собственное дитя наказать не смей, - желчно усмехается Хаим.

- Пусть тебя не беспокоит наша свобода, и пусть тебя не беспокоят комитеты. Говорю тебе, если бы это мои жеребчики начали так брыкаться, да я бы им такой комитет прописал, что они целый месяц не могли бы сесть на свои...

комитеты!

- С моими разбойниками и вам бы не сладить, мистер Пупкис.

- Ого! Посмотрел бы ты только! У меня бы они стали людьми! Сколько твоему старшему? Пятнадцать? Пора парню поступать на работу. А младшему тринадцать? Тоже мог бы уже помогать семье. Оф коре, конечно, пусть себе ходит в школу, но в свободное время... Мог бы продавать газеты или что-нибудь другое... Дети должны помогать.

- Помогать... Бог с пей, с помощью, только бы они не были такие непутевые... Мой младший уже продает газеты.

И знаете, что он делает со своим заработком? Покупает себе папиросы, конфеты, играет в кости... Я его заработка и не вижу.

- Вот же я и говорю, не умеешь ты с ними обращаться.

Детей надо держать в узде, понимаешь? А это не всякий умеет...

- Нет, мистер Пупкис, говорите что хотите во всем виновата ваша Англия. Не может быть толку от детей в стране, где они могут делать все, что им вздумается.

- Глупости! - сердится мистер Пупкис, задетый нападками Хаима на "его" Англию. - Не страна виновата, а тот, кто сам пентюх, растяпа, чуть что, руки опускает...

Почему у меня путные дети? Мои дочки учатся в колледже, учительницами будут, старший сын помогает вести дело, младшие тоже - дай бог всякому. Сам будь человеком, так и страна покажется хороша. Пусть бы у Николая Второго была такая страна, не пришлось бы нам ехать сюда.

Мистер Пупкис не может пожаловаться на Англию и всегда рад случаю показать свой патриотизм.

Хаима возмущает его прокровительственный тон, его советы и поучения. Он злится, что незаметно для себя начал говорить ему "вы", между тем как тот по-прежнему его "тыкает". Его уязвляет пренебрежение, которое ему выказывает Пупкис, хвастливое самодовольство, с которым он говорит о себе и своих "путных" детях. Но больше всего он страдает оттого, что повезло не ему, а этому хвастливому животному.

"Нет, - думает Хаим, - так больше нельзя. От работы на фабрике проку не будет. Надо подумать о будущем. Ничего, ума и смекалки у меня не меньше, чем у Зелика. Я тоже мог бы открыть лавчонку, торговать чем-нибудь... Только вот где взять денег? А что, если..."

И он принимается строить планы, один другого несуразнее, думает, ломает голову, пока мысли не начинают путаться. Зелик, фабрика, беспутные дети, мастер, лавочка ..

В памяти всплывает родное местечко, старый дом - и опять все то же бесконечное, бесплодное кружение.

Хаим чувствует, что к добру это не приведет. Он и на работе стал задумываться, мастер уже несколько раз заставал его врасплох. Так недолго и свихнуться, упаси бог. Надо перестать думать, решает он. Будь что будет, как-нибудь проживем. Но мысль, чем же все это кончится, и страх, как бы его не уволили, преследуют Хаима везде и всюду. Даже во сне он видит фабрику, Зелика и его лавку.