Как-то во время своих странствий он забрел на Петикотлейн - центр уличной торговли в районе еврейских иммигрантов, или, проще говоря, на толкучку. Там его оглушили пронзительные крики торговцев: "Пейпер, энвелопс!" [Бумага, конверты! (англ.)], "Ленты, гребешки, шнурки для ботинок!", "Хрен, хрен, тертый хрен!", "Кому пуговицы, пуговицы!", "Селедка копченая!", "Календари!"

Кому все это нужно? И это называется "просперити", как они здесь говорят!

Странная жизнь, думает Хаим. Чужая и совсем не веселая. Детей на улице - как мух в мясной лавке в летний день. И все такие дерзкие, отчаянные! Идет человек в длинном сюртуке - дерг его за полу, борода у человека - дер г за бороду!.. И вообще это не жизнь: вечно все куда-то бегут, спешат... А попробуй с кем-нибудь объясниться! Дома он тоже гимназий не кончал, однако, когда нужно было, мог и с самым важным барином насчет работы договориться.

А здесь... Немой, да и только. Еврея и то трудно понять:

"левермай", "вейджес", "слэк", "рент"... Провалиться бы ей, этой проклятой стране, прежде чем он о ней услышал! Знала бы Гнеся, что здесь за жизнь, ни за что бы его сюда не отправила.

3

Барнет принес Хаиму хорошую новость: их предприятию понадобился рабочий, и когда он, Барнет, попросил "босса", чтобы взяли земляка, тот сказал: "Олл раит, пусть приходит".

- Одолжение мне сделал, черт бы его побрал! - выругался Барнет. - А сам рад, собака, без памяти, что попался простак приезжий, - таких легче эксплуатировать.

А деться некуда. Вот он, Барнет, живет в Англии уже шесть лет и все не может вырваться из своей "светинг-шоп" [Потогонная мастерская (англ.)].

На крупные мебельные фабрики иностранца не примут, разве что он хорошо говорит по-английски и разбирается в чертежах. Но как этого добиться, когда работаешь по десять часов в сутки, а то и больше? Где взять силы, чтобы после этого еще учить английский язык?

- Это нам, в наши годы, учить английский? - пожимает Хаим плечами. Сама эта мысль кажется ему странной.

Барнет с ним не согласен.

- Были бы только силы да время! Но что делать: работа так изматывает, что не успел ты прийти и поесть, как уже валишься и засыпаешь.

Перед тем как лечь спать, Барнет сказал Хаиму:

- Завтра я тебя рано разбужу. Пойдешь вместе со мной на работу.

- Будить меня не придется, - ответил Хапм. - Раньше твоего встану.

Когда Барнет проснулся, Хаим был уже на йогах. Повернувшись лицом к востоку, он тихо молился. На сердце у него было и радостно и тревожно. Кто знает, еще возьмут ли его на работу? Может, он этому "боссу" не понравится?

Может, здешняя работа окажется не по нем? Правда, дома он слыл лучшим мебельщиком на всю округу, но ведь здесь все по-иному. "Лондон это тебе не Старобин", - слышит он на каждом шагу.

И, как всегда в минуты душевного смятения, он молился с удвоенным жаром, чуть слышно бормотал слова молитвы с той особой заунывной напевностью, которая так успокаивает верующего и дает ему чувство общения с его богом.

Барнет сидел за столом, торопливо жевал хлеб с маслом и, обжигаясь, прихлебывал кофе из большой фаянсовой кружки. Не переставая жевать, он бросил взгляд на Хаима и сказал:

- Покороче, Хаим. Лондон не Старобин. Хватит тебе молиться. Мы опоздаем на работу.

Хаима словно холодной водой окатили. Так грубо прервать его тихую, задушевную беседу с богом...

- Ум-гу, - промычал он в ответ, что должно было означать: "Хорошо, я сейчас". Он наскоро, глотая слова, закончил молитву, одновременно складывая свой талес.

Выпить чаю и поесть он уже не успел. Малка приготовила обоим мужчинам по пакетику с "ленчем", чтобы они могли подкрепиться в обеденный перерыв. Уже совсем было собрались идти, когда Барнет, окинув взглядом Хаима, вдруг сказал:

- Знаешь что? Снимай-ка ты свой лапсердак и надень, ну, хоть мой старый пиджак, что ли.

Хаим посмотрел на него с недоумением:

- Зачем?

- Да знаешь, народ там у нас озорной, боюсь, поднимут тебя на смех. Парни молодые, пустоголовые. Увидят длинный сюртук и начнут языки чесать.

Не ожидая ответа, он подошел к вешалке, снял поношенный пиджак и протянул его Хаиму:

- Надевай!

Неохотно сбросил Хаим свое долгополое одеяние, влез в кургузый, тесноватый пиджак. Он стоял в нем, чуть расставив опущенные руки, и с блуждающей, оторопело-виноватой улыбкой смотрел на свои ноги, которые как будто стали длиннее. Смотрел на расходившиеся закругленные полы, хватался за пуговицы, оттягивал слишком короткие рукава... Виду него был такой, словно он сам себя не узнает.

- Как-то... не тою... - промямлил он, трогая себя за левое ухо, которое начало почему-то гореть.

- Что - не того? - не понял Барнет. - Еще совсем хороший пиджак.

- А... э-э... мой сюртук... разве он не годится? - заикаясь, бормотал Хаим. - Вещь добротная. Дома я его только по субботам носил.

- Эх, не будь ты деревенщиной! -не выдержал Барнет. - Субботний сюртук! Говорят тебе: ребята на смех поднимут, если ты появишься в этой хламиде. Много ты видел таких сюртуков в Лондоне? Лондон, братец мой, это не Старобин. Берл здесь - Барнет, Хаим - Хейман, а таких сюртуков здесь не носят. И поторапливайся, не то изза твоего сюр-ту-ка мы оба опоздаем на работу!

Неуверенно, как стреноженный конь, двинулся Хаим за Барнетом и, шагая, все время посматривал на ноги, как будто видел их впервые.

До обеденного перерыва в мастерской почти не разговаривали. Лишь изредка кто-нибудь ронял несколько слов, имевших непосредственное отношение к работе. Хозяин, в мягкой фланелевой рубахе с засученными по локоть рукавами, зажав в зубах короткую погасшую трубку, прохаживался среди рабочих: одному давал указания, около другого просто останавливался и смотрел, время от времени механически выкрикивая:

- Хари ап! Живее, ребята! Хари ап!

Этот окрик, привычный, как скрежет пилы и свистящий шорох рубанка, не производил на рабочих ни малейшего впечатления. Каждый продолжал заниматься своим делом, не замедляя, но и не ускоряя темпа. Один Хаим всякий раз непроизвольно вздрагивал и с еще большей силой налегал на тяжелый фуганок.

В час дня хозяин сказал:

- Перерыв! - и вышел из мастерской.

Как только за ним затворилась дверь, все заговорили одновременно, словно вознаграждая себя за долгие часы вынужденного молчания.

Хаим продолжал строгать.

Худой парень с натруженными руками подошел к станку, за которым работал Хаим. Засунув руки в карманы, он с минуту наблюдал за ним, затем сказал хрипловатым голосом:

- Послушайте, земляк! Уж больно вы стараетесь...

Лицо его при этом сохраняло серьезное выражение, только в уголках губ появилась насмешливая улыбка.

Хаим перестал строгать и, продолжая держать руку на рубанке, чуть подавшись вперед, вопросительно смотрел на худого парня.

- Много будете работать, скоро устанете, вот что я хочу сказать, земляк, - пояснил тот.

Хаим все еще не улавливал иронии. Виновато глядя на парня непонимающими глазами, он пробормотал:

- Ну, а как же?.. Хозяин подгоняет, все кричит: "Гоп, гоп!.." А я что?..

- А все-таки не стоит надрываться, вас и так ненадолго хватит, понятно, земляк? - вразумлял ею худой парень все тем же язвительным тоном.

- Чего ты от него хочешь, Бушлер? - вмешался Барнет. - Он новичок, три недели в Англии, а работает и всего только первый день.

- Оставь его, Бушлер, - отозвался из другого конца мастерской коротенький человечек с подстриженной седоватой бородкой. - Дай срок, поработает с наше, тогда и спешить перестанет.

- Ах так, новичок? - подхватил Бушлер, пропуская второе замечание мимо ушей. - Вот и надо с ним потолковать по-свойски, чтобы знал, как себя вести.

Еще глубже засунув руки в карманы, он подошел к Хаиму, качнулся на каблуках, словно удостоверяясь, достаточно ли прочно он стоит, и, легонько кашлянув, как оратор перед началом выступления, отчетливо и размеренно заговорил: